После обеда зашёл адвокат Лунетте с хорошими новостями: Джакомо Досси и доктору Креспи больше нет нужды искать прошлые завещания – нотариус Олдани, с которым он проконсультировался, сообщил, что у него хранятся четыре варианта, самый старый из которых датирован 1960 годом, и во всех указаны более-менее идентичные условия, различие лишь в незначительных деталях. Всё оформлено по закону, и он готов предоставить архивные копии, а при необходимости – дать показания и предъявить оригиналы. Относительно же последнего завещания нотариус уточнил, что подписал его вовсе не умирающий старик на больничной койке, в ясности ума которого могли бы возникнуть сомнения: прошлой весной доктор Бертран сам пришёл к нему в контору в сопровождении двух свидетелей. Он много шутил с секретаршей, предлагал присутствующим сигары, говорил о футболе, даже рассказал анекдот о кандидате в мэры на ближайших выборах. В конторе его визит запомнили все, отчасти ещё и потому, что благодаря привычке каждые три-четыре года составлять новое завещание доктор давно стал объектом добродушных усмешек сотрудников.
Ада и Лауретта восприняли эту новость с облегчением, чего никак нельзя было сказать о состоянии Армеллины, которая по-прежнему не подавала никаких признаков выздоровления. Скорее, наоборот – перед ужином, осмотрев больную, доктор Креспи был вынужден констатировать внезапное обострение: пульс замедлился, давление упало, но температура, несмотря на парацетамол и ледяные компрессы, так и не опустилась, и пациентка, как ни старалась, не смогла проглотить ничего твёрдого. Но она хотя бы была в сознании: когда муж Лауретты вполголоса поинтересовался у доктора, не стоит ли отвезти её в больницу, Армеллина наотрез отказалась.
– Потерпите ещё немного, – проворчала она. – Недолго мне осталось доставлять вам неприятности. Но умереть я хочу в своей постели.
– Она права, – грустно сказал Креспи Аде, проводившей его до ворот. – Сейчас они не так уж много смогут сделать, разве что капельницу поставят. А держать её в коридоре или в переполненной палате с тучей незнакомых людей – совершенно бессмысленно, да и мучительно. И главное, чего ради? Продлить ей жизнь на пару недель, максимум на месяц? Оно того стоит?
– Давай сегодня я подежурю? – предложила Лауретта после ужина. – Ты же вчера глаз не сомкнула.
Но Ада отказалась. Она нашла в библиотеке дяди Тана какой-то детективный роман, погасила свет, оставив только крохотный ночник на тумбочке, и уселась в кресло, завернувшись в клетчатый плед, но на чтении сосредоточиться так и не смогла. Ей вспомнился «правильный» пример метаморфозы, упомянутой её студенткой в «Протесте»: Филемон и Бавкида, просившие у Зевса возможности умереть вместе и превращённые в два сплетённых ветвями дерева, дуб и липу.
«А ведь она тоже решила уйти вслед за ним, – думала Ада, глядя на бледное лицо погруженной в глубокий сопор [92] Армеллины. – Без Танкреди причин жить у неё больше нет. Интересно, кто из них станет дубом, а кто липой?»
Должно быть, с этими мыслями Ада и заснула, потому что голос экономки разбудил её.
– Она была храброй девочкой, моя милая Линда, – бормотала Армеллина монотонно, будто самой себе. – Ужасно боялась крови, но научилась с этим бороться. Когда я появилась в доме сора Гаддо, бедняжка ещё не оправилась после смерти матери. Десятилетняя крошка, Линда помогала ей с родами. Повитуха тогда явилась слишком поздно и нашла только покойницу в целом озере крови, да девочку в насквозь мокрой сорочке. А братец её сбежал и спрятался на чердаке, как всегда делал. Трус! Трус!
– Что ты такое говоришь? – вмешалась Ада, не веря своим ушам: она помнила записи в бабушкином дневнике, но обвинения экономки поразили её в самое сердце. – Он ведь тоже был ребёнком! И тоже боялся! А потом стал прекрасным доктором, очень храбрым, и ты не можешь этого отрицать.
– Он был трусом и эгоистом. Только о себе и думал. Всегда только о себе, – продолжала Армеллина, словно не слыша.
«У неё, похоже, совсем разум помутился, – подумала Ада. – Чтобы так ругать своего кумира? И моего кумира? Наверное, это горячка».
– Даже о сестре не заботился, – продолжала больная чуть громче, то ли пытаясь привлечь внимание Ады, то ли беседуя с одной ей видимым собеседником. – Был маменькиным любимчиком, маленьким барчуком, а на Линду всегда смотрел свысока, считал не более чем служанкой – даже потом, когда им нанимали тех бестолковых гувернанток, ещё до моего появления. Уходил наверх играть с приятелями в разные жестокие мальчишеские игры, а после заставлял её убираться и приводить в порядок одежду. Танкреди был ужасно тщеславным, очень заботился о своей внешности, хотел выглядеть богачом, этаким элегантным юным синьором. До последней минуты старался быть элегантным.
– Ну, можно и так сказать, – заметила Ада, немного расстроенная столь неприглядным описанием дяди, хотя ей уже стало ясно, что Армеллина бредит.
– Как же все восхищались, когда он лежал в гробу в этих своих кружевах и белом шёлковом венчике с вуалью... Выглядел совсем как восковая статуя, а люди вокруг опустились на колени и молились, не в силах сдержать слезы.
«Венчик? Кружева? Молящиеся на коленях? – подумала Ада, вспомнив дядю Тана на смертном одре в идеально выглаженном смокинге и с веточкой земляничного дерева в руках вместо чёток. – У бедняжки в голове совсем всё перепуталось: прошлое и настоящее, реальность и выдумка, может, даже сцены из какого-нибудь спектакля или романа, а то и картинки ex voto [93] – в бреду чего только ни привидится».
Она поднялась и коснулась лба Армеллины –
