зная, что в любой момент может снять его. Но она и не собиралась.
— Я хочу большую семью, много детей. — Она мечтательно улыбнулась. — Чтобы быть как старуха Джеки, понимаешь? Чтобы у меня был дом и все такое.
Ветер разделил их на секунду, унеся ее последние слова резким порывом куда-то в сторону. Тина поежилась.
— А ты лети, если хочешь!
Хлои не было стыдно или страшно говорить это.
— Лети! — так просто она это сказала. — Лети!
Тина обернулась и посмотрела на лес, над которым кружили птицы. Мама будет ругаться.
— А что там, за лесом? — спросила она, как будто Хлои и об этом знала.
— Лети — узнаешь. Думаю, вообще-то, многие улетели. Просто мы не в курсе о них не пишут в учебниках по истории.
Тина с сожалением обернулась на ящик. Она совсем не хотела снова пристегивать его к своей ноге, но ведь в нем вся жизнь. Все, что ей дорого: ее книжки, и фотографии, и крышечки от бутылок, из которых она делала бусы. Ящик — это все, что у нее было, это она сама! Только сама она не ее ящик. Улететь, забрав его с собой, не получится.
— Ты точно не хочешь? — в последний раз спросила она.
— Не, это мой выбор, — качнула головой Хлои и хлопнула ладонью по ящику. — Мне сюда еще свадебное платье запихивать.
Решиться было так трудно. Все ее воспоминания, ее детство, город, в котором она выросла, — все это против бескрайней неизвестности того, что за лесом. Там точно нет ссор с мамой и юридического факультета. Но, может, там вообще ничего нет!
— Я прилечу и посмотрю на твой дом! — прокричала она, когда ветер усилился. — И детей, и собаку! И Грэгу привет передавай!
Хлои кивнула. Тина закрыла глаза, потому что решаться на что-то с открытыми глазами куда страшнее — можно ведь и передумать. Ветер толкнул ее между распахнутых крыльев. Тина шагнула в Никуда.
Ящик остался стоять горсткой предметов, ничего не означающих без того, кто наделяет их смыслом. В траве громко, нестройно стрекотали кузнечики.
— Meine Mutter hasst mich, — говорю я по-немецки мужу о том, что моя мать меня ненавидит.
В телефоне повисает задумчивое молчание. Наконец он осторожно спрашивает:
— Но ведь ты уже догадывалась об этом?
— Все равно больно услышать открытым текстом. — Вместе со словами из моего горла вырывается то ли хрип, то ли всхлип.
За пять минут до этого.
— Ты же уехала! Ты же меня бросила! — Она задыхается от кашля.
— Мама! А что я должна была сделать?! — взрываюсь я, услышав наконец то, о чем она молчит уже больше десяти лет. — Выбрать жить с тобой?!
— Я брошенный. Никому не нужный человек, — цедит она в телефон, словно гвозди забивает в совесть плохой дочери.
— Да ты сама себе не нужна! И в этом вся проблема! — готова крикнуть я.
Но она бросает трубку раньше меня.
Я швыряю телефон на стол. Мой светло-сиреневый айфон, словно в боулинге, сбивает один из стоящих на краю стаканов. Я громко дышу и смотрю на осколки.
Нулевые.
Открываю глаза — и на меня снова обрушивается ночной клуб «Ягуар». Плотное кольцо теней, танцующих под ремикс «Летящей походки» Юрия Антонова, прожектор подсвечивает то одну, то другую. Я решаю исполнить свой любимый номер и сбрасываю сапоги в эту громкую декабрьскую ночь, чтобы танцевать ее остаток босиком. Неоновые лучи останавливаются на мгновение у моих ног, а потом снова бегут по чужим лицам и рукам с поднятыми над головами бокалами.
Я еще не знаю о том, что мои босые ноги видны не только тем, кто танцует рядом, но и тем, кто у стойки бара, где сидит мужчина и внимательно наблюдает за ними.
Получив порцию одобрительных возгласов, закрываю глаза и хочу стать музыкой, стать той самой летящей походкой, которая бьется уже не только в ушах, но и во всем теле. И уже неважно, что завтра каждая клеточка организма будет проклинать меня за это веселье на грани отчаяния.
Я чувствую свою руку в мужской, которая тянет меня куда-то с танцпола. Открываю глаза. Кажется, я его сегодня здесь уже видела. Он кричит мне в ухо по-английски: «Glass». Я упираюсь и не хочу идти с ним. Я же музыка. Я же эта песня. Он наклоняет мою голову вниз и кричит снова уже не мне, а в пол: «Glass».
Дорогой Бог! Если тот, кто тогда разбил там пивной бокал, и тот, кто плохо выполнил свои должностные обязанности и поленился убрать осколки, еще живы, дай им, пожалуйста, все, о чем они тебя просят.
Спустя год.
«Когда она сказала, что выходит замуж за немца, я не поверила. Сначала не поверила. Но по ее торжествующему взгляду поняла, что правда. Не выдумывает.
Тогда я растерянно спросила: “А как же я?” Вышло жалко, и она сразу ощетинилась: “Что ты? Будешь жить. Только я уеду”. Видимо, сама почувствовала жестокость в своем голосе и чуть мягче добавила: “Для себя будешь жить”. А потом окончательно повеселела: “От меня отдыхать”.
“Таня, кто тебя так настроил против меня? Какое отдыхать? Я только ради тебя и живу,” — хотела возразить, но не стала ничего говорить.
Помню прошлую нашу ссору. Я так сказала, а она окаменела лицом и даже не повернула голову, когда я ушла в свою комнату. Подошла только, когда я начала громко всхлипывать. Неловко погладила по плечу и сказала: “Мама, жить надо для себя”. Я не хотела к ней оборачиваться. Все равно ничего не поймет.
Через несколько дней после новости о замужестве я упала при ней в обморок и разбила голову о косяк. Таня предложила вызвать врача, а я ответила: “Нет! Не хочу врача! Не нужны мне никакие твои больницы и врачи. Что я буду делать одна?! У меня никого не осталось из друзей. Мне не с кем общаться. И с соседями не хочу! И с родственниками тоже! Ты же знаешь, что у нас почти никого нет. А те, что есть, звонят, только когда им что-то надо. Как я буду жить одна?! Все будут спрашивать: “А что ж вас дочка с собой в Германию не забрала?” А что я буду отвечать?!”»
Перед отъездом.
— А как же мама? — подружки невинно смотрят, делая вид, как будто не понимают, что ткнули в больное место.
— А что мама? — спрашиваю как можно спокойнее.
На самом деле мне хочется крикнуть: «Да я не знаю, как мама! Мы уже лет десять не можем нормально общаться. Мама — взрослый человек! Она в состоянии о себе позаботиться! Ее будущий зять уже определил ей ежемесячную помощь. Мама будет обеспеченной пенсионеркой. Что вы все давите мне на то, что я плохая дочь? Да! Для вас всех я такая. Потому что выбираю выйти замуж за любимого мужчину и уехать с ним. Если бы я ехала за ним в Сибирь на каторгу, ни у кого не возникло бы вопроса о том, как мама. Это же так стыдно — выбрать свое благополучие. Еще хуже не мучиться чувством вины за это. Ну нет, вам я ничего не покажу. Считайте кем
