к телу будет; но, когда наденешь, так и привыкнешь, Сашенька, примнется, оденет тебя хорошо, тщательно. Наверное, нужно отойти, закрыться от женщины, но мало времени, да и она скоро увидит меня совсем некрасивую, голую, поэтому отворачиваюсь к окну, снимаю футболку – и сразу сорочка. Она не велика почти, только немного видно. Стягиваю ворот у шеи, чтобы не было.
– Забавно, что сорочка по размеру.
– А у них тут два – для полных и для худых. Сама слышала, как нянечка медсестру спрашивала: а эта девочка у вас толстенькая или худенькая? Мы обе худенькие, так что у нас одинаковые.
Присматриваюсь, а на женщине такая же, только измазанная бурым.
– Это засохло, – она мой взгляд замечает, – попрошу сегодня поменять.
– Да нет, ничего, – смущаюсь, отвожу взгляд.
– Ну как – ничего. Грязно же.
Она шевелится и стонет.
– Вот наделали со мной, не повернешься.
– А вам… а вам – что делали?
– Да всё сделали, – она кивает на живот, – убрали оттуда.
– Как – всё?
– Ну, матку, придатки. Вырезали.
– Почему так?
– Ну, надо было. Не сама захотела.
Страшно получилось, грустно – а нам жить, спать здесь. Не знаю, сколько дней.
– Простите, – говорю, – болтаю много.
– Ничего страшного. Я с позавчерашнего дня не говорила ни с кем.
Женщина представляется – она Алла, лежит уже неделю.
Мы скоро и ты говорим друг другу, хотя она старше на пятнадцать лет. Но сорочки и верно одного размера – а с тем, с кем одинаковую больничную одежду носишь, по-другому не получается, если только совсем не старик. Не старуха. Хотя в соседней палате и на самом деле старики лежат, мужчины – успела заметить через приоткрытую дверь, когда медсестра вела коридором. У них там сок стоит, вода, судно на полу. У нас пока ничего, только ее пакеты. И моя неразобранная сумка, все не хочу браться.
– Не знаешь, это очень страшно?
– Что? Операция? Да нет. Уснула, проснулась. Вообще ничего.
– Понятно.
У нее темно-рыжие волосы, веснушки.
Она шевелится в кровати, пытается сесть удобнее, но, видимо, не выходит. Замечаю еще одно – третью трубку, ведущую прямо к ее позвоночнику.
– А это – больно?
– Нет. Когда иголку втыкали только. Сейчас вообще не чувствую почти. Это эпидуралка, чтобы не болело. Только все равно болит.
Потом приходит врач и говорит, что моя операция только вечером, и пока мы можем с Аллой играть, скажем, в морской бой или смотреть сериалы.
За день Алле дважды позвонила десятилетняя дочь, один раз – муж, мама что-то писала, телефон вечно всхлипывал. Около шести вечера Алла смогла встать и подойти к зеркалу над общим столом, на котором теперь лишняя подушка лежит, – подошла, положила руки на живот и сказала – знаешь, я вот все врачей спрашивала: ведь там же теперь пустота образовалась, ведь нет же ничего, ну, ни матки, ни яичников – и что теперь займет пустоту? Или так и будет во мне дыра, которую буду чувствовать? Сейчас кажется, что чувствую.
– Господи, Алла, какая еще дыра. Придумаешь тоже.
Нет там никакой дыры, не может быть. То есть я не знаю, что там на самом деле, я почти ничего не помню из анатомии, не люблю и на сайтах про тела читать, про болезни, но ведь совершенно точно мы не так устроены.
Алла все живот гладит – точно радостная, точно беременная. По часовой стрелке, что-то шепчет.
– Это мама учила – гладить, если болит, – оправдывается. Она сорочку подтянула до пояса. На ней нет трусов, но все равно. Стараюсь не смотреть на беловатую тусклую кожу с синенькими пятнышками. – И, знаешь, помогает, до сих пор помогает. Врачам сказала – думала, будут смеяться, а они: нет, ничего, все правильно, гладь. Я и глажу. И вот когда глажу, так и кажется: что-то вместо дыры растет, появляется.
Имплантационное кровотечение
Он не улыбается, когда протягивает запечатанный бумажный пакет, – значит, они и на самом деле не смотрят, что внутри; нельзя или неинтересно. Благодарю, забираю, раздираю скрепку – да, все верно, внутри эвитест, бело-фиолетовая упаковка. Раньше покупал бывший муж, а я стеснялась, вот и теперь решила не ходить в аптеку, заказать. Наверняка курьер не станет смотреть, а фармацевту придется все как есть сказать, еще и очередь услышит. Решат, что развратная, грязная. Все, все будут думать; не хочу.
Я вытаскиваю тест из упаковки и разворачиваю инструкцию – она короткая, да и так знаю: все равно читаю, пусть не сразу будет то, что должно. Пусть не сразу узнаю, пусть не сразу буду бояться. Почему-то вспомнила героиню фильма «Дикая» – там общественный туалет, кабинки, и мы видим глазами ее подруги только ноги в ботинках, может быть, еще спущенные трусы. И крик. Это флешбэк, а до того было путешествие, горы, рюкзак, ботинки. Это кара, наказание. Только я не отправлюсь в путешествие, потому что и сто тридцать четыре рубля на тест с трудом нашла. Еще за доставку пришлось доплачивать, потому что до минимальной суммы для бесплатной не хватало. Прибавила перекись водорода, но ничего не изменилось.
По инструкции нужно собрать мочу в какую-нибудь емкость – оглядываюсь, но в этой новой съемной комнате ни баночки, ни бутылки. Вспоминаю, что выкидывала утром засохшую зубную пасту, – долго роюсь в ведре, нахожу: среди гниющих банановых шкурок и фольги от йогурта. Отвинчиваю крышку тюбика. Надеюсь, этого хватит.
Погрузите тест-полоску вертикально в чистую емкость с мочой до отметки, указанной стрелками, на десять секунд.
Зажмурившись, я считаю до десяти.
Один.
Если он будет положительным, я позвоню родителям и буду плакать, даже не стану слушать, что они говорят, как утешают. А ведь наверняка – уже давно чувствую, как что-то набухло, зародилось внутри. Все говорят, что нельзя не почувствовать – даже боль какую-то, кровавое пятнышко. Имплантационное кровотечение. У меня еще не было, но скоро начнется наверняка.
Пять.
В груди колотится что-то, не понимает.
Семь.
Мне будет больно, и мне будет рано, всегда рано, даже в тридцать лет, в сорок.
Десять.
Я столько стихотворений об этом написала, чтобы не было так страшно.
Я вытаскиваю тест-полоску, но пока можно не смотреть, рано. Я кладу ее на бачок, боюсь, что соскользнет – или увижу неправильно, не смогу с моим зрением разглядеть.
Оцените результат через три-пять минут, но не позднее чем через десять минут.
Месячные должны были начаться пять дней назад, и такое бывало часто, что не приходили вовремя, но отчего-то именно вчера забеспокоилась, стала трогать грудь, искать набухшее, болезненное, искать на форумах те самые ощущения, субъективные данные. Но еще для всего рано. Для тошноты, головокружения.
Если он будет положительным, я позвоню бывшему мужу и скажу – видишь, я не зря боялась. Может быть, снова заплачу, если не отрыдаю свое перед родителями.
Через пять минут я оцениваю результат: тест показывает одну полоску, и только потом вспоминаю, что развелась с мужем три месяца назад и почти сразу переехала в эту комнату на Лермонтовском проспекте и с той поры ни с кем не была.
Снимаю наушники, задумываюсь – верно, нужно сделать что-то с высокими, сейчас резковато, бьет по ушам. Надо будет написать ребятам, сказать: а то у нас релиз весной, надо бы поторопиться, причесать все; и хочу сразу, но только зовут в кабинет, укладывают на кушетку.
– У вас рубец на матке, знаете? – говорит врач ультразвуковой диагностики, несильно и небольно поворачивая датчик внутри.
– Нет. Обещали, что не останется.
– Ну как могло не остаться – такая операция. Он небольшой, только… – щурится, смотрит на экран с нечетким зернистым изображением, в котором я уже совсем ничего не понимаю.
После операции шрамов не боялась, потому что и так много – над бровью, беленький, от качелей; на мочках ушей – незажившие проколы от сережек, баловались с подружкой. Еще на ногах, на голенях, там уже и считать незачем.
– Он небольшой, только располагается уж очень нехорошо.
Спрашиваю, что такого нехорошего в нем, врач не говорит всего – или говорит, а я не понимаю, вытираюсь, выкидываю в урну салфетки, пропитанные гелем с моего тела, одеваюсь и в такси уже читаю про вероятность разрыва матки при беременности при определенных обстоятельствах: не могу сказать, что у меня они определенные, но только и совсем забыть
