не могу.
Из такси звоню тебе и говорю – знаешь, кажется, у нас никогда не будет детей.
– Никому не известно, – отвечаешь ты, – и потом: у вас ведь весной выйдет альбом? Вроде пока это важнее.
Блин, думаю, какой альбом, если у меня рубец на матке, должно ведь быть страшно?
Но ничего не порвется, если я буду петь.
Ничего не порвется, если куплю самокат и поеду по набережной, а потом буду выбирать из волос соцветия акации.
Помню, как в десятом классе села вместе с новенькой девочкой, которая в тот день пришла с аппаратом, записывающим сердцебиение, под расстегнутой толстовкой. Я испугалась, что у нее что-то страшное с сердцем, но девочка успокоила – ничего плохого, разве что рожать самой нельзя. И я подумала – господи, и чего ты так рано об этом, нам еще до выпускного два года, еще же платья выбирать?
Дома переслушиваю финальную версию нашего альбома, радуюсь звуку.
Фотографии той девочки все смотрела в соцсетях, удивлялась – что это у нее ребенок не растет, а сколько прошло времени; потом поняла, что это уже второй, маленький, и, кажется, уже девочка.
Но и платье на выпускной у меня было красивое – шелковое, гладкое, красное.
Мы просыпаемся в палате, а потом по-разному прислушиваемся к себе, как к семенам, растениям, – принялось, не принялось? А потом больно смотреть на засыхающие березки, которые воткнули в грунт возле метро, – как тяжело искали воду, какие-то свои питательные вещества, но не нашли. Потом в палату заходит репродуктолог и говорит, обращаясь сразу ко всем: «Девочки, у нас все благополучно, теперь только ждем». Меня чуточку тошнит от наркоза, но все равно хочется, чтобы это именно мне сказали. И вот как оно – ждать, я не спрашиваю. Не спрашиваю у сорокалетней Веры, которая делает за свои деньги, не по квоте. Не спрашиваю у Вики, которую провожал двадцатипятилетний красивый муж с темными ласковыми глазами, и они себя совсем виноватыми не чувствовали, а муж не подразумевал ничего такого; просто медицинская манипуляция, не в насмешку над его мужским, не случившимся. Тоже думаю, что все просто так, просто медицина. Сейчас успокоится голова, вызову такси и поеду.
И ты вернешься только вечером, и у меня не будет сил злиться за то, что не забрала из больницы, хотя происходило важное для обеих.
Мы сразу решили.
Мы теперь сестры, сказала ты вчера, сестры не забирают друг друга из больницы.
У тебя никогда не было сестры, ты не знаешь. Может быть, и встречают, и сидят, и ухаживают. Но не стала спорить, а засобиралась – влажные салфетки взяла, сменное белье.
Дома задернули занавески, а обнялись потом – нет-нет, у меня все хорошо. Теперь только ждать.
Близко видит Аня каталку – и это хорошо, это радостно, потому что на других, высоких и железных, странно узких, живых не возят – они следуют из палат и реанимации в секционную на особом лифте, а потом отчего-то общим коридором (Аня увидела ненароком, когда села в приемном отделении, а не хотела). На невысокой каталке – бабушка, до подбородка закутанная в зеленое байковое одеяло, на одеяле немного крови.
Аня вжимается в стену, чтобы каталка не задела, но санитары везут аккуратно, тихо, не касаются ничего. Она обращает внимание на одного из них – мальчика с красивой косой челкой, мелированной прядкой, тонкими деревянными бусами на шее. И один белый беспроводной наушник в ухе. Что слушает, слушает прямо сейчас, когда толкает перед собой каталку с бабушкой в детском одеялке?
Он ловит взгляд Ани, не улыбается. От него пахнет дымом, от второго санитара – тоже. От всех – чистым воздухом с улицы, потому что дверь в приемный покой долго открытой держали, чтобы каталка проехала. А очередь волнуется, запахивается в куртки. Аня дышит. Пока с дороги никаких запахов, ночь. Только изредка скорые и такси – за теми, кого в больнице не оставляют.
Аня думает, что ее тоже не оставят, – хотя внутренне приготовилась к плохому: аппендициту, холециститу, почечной колике. Перечитала всего на сайтах, сама себя напугала. Сидит, за бок держится. Если не думать, отвлекаться – не болит почти. Если думать – сильно болит, и она уже представила, как расплачется перед хирургом и тот вызовет красивого санитара – провожать ее в отделение, в оперблок, на высокие этажи.
Ладно, бред. Никто не поведет в оперблок. Даже у тех, что после ДТП, берут кровь, наблюдают, стабилизируют. А у тебя, может, и ничего смертельного – вчера съела слишком много кисло-сладких яблок, вот и болит. Выпей спазмолитик. Выпей анальгин. Полежи. Диету соблюдай пару дней.
Санитар увозит бабушку далеко, не оглядывается. Вот ее-то наверняка на высокие этажи – каталку потом вернут только, из скорой она, не больничная. Они тут смотрят, что чье. Может быть, он потом этим же коридором пойдет – конечно, пойдет, больше тут некуда; да и новых к тому времени привезут наверняка.
– Здравствуйте, можно?
Аня стучится, хирург не поднимает лица от компьютера, кивает, говорит «присаживайтесь».
Пугает, что на вы, – они все здесь не стараются быть вежливыми, потому что так выходит быстрее. Она вспоминает капельки крови на одеяле бабушки. Может быть, у нее кровь из носа от гипертонии хлынула, вроде бы так бывает. Может быть, это пока не страшное дело.
– Ну что, – говорит хирург, – случилось?
– Да вот, – показывает на бок, – боюсь, не аппендицит ли. Болит и болит, а…
Хирург поворачивается от компьютера, просит встать, затем лечь. Несколько раз сильно нажимает на живот. И еще раз. Просит перевернуться на левый бок. Встает со стула, не моет рук – у меня чистый живот, чистый, утешает себя она, а после тех, что сидят в коридоре, он бы наверняка помыл. Или хотя бы антисептиком протер. Там женщина с завязанными в пучок темными волосами раскачивается, держится за низ живота. Ее каждые пять минут рвет в пакет. Ее бы пропустили вперед, да только по фамилии вызывают, ничего не сделаешь.
Хирург – молодой парень с пробивающейся щетиной на лице – медленный, усталый.
– Всё, вставайте. Нет у вас никакого аппендицита, – говорит.
– А что есть?
– Ничего.
Садится обратно за компьютер, щелкает.
– Я вам сейчас справку выпишу, что вы обращались. Хорошо?
– Хорошо. А что делать-то?
– Ничего. Спазмолитик выпейте. И к терапевту, если не пройдет.
– А если сильнее заболит?
– Слушайте, – он впервые смотрит на Аню, – я бы вас положил, поверьте. Даже в коридор. Я вот тут и парня до вас положил, и девушку…
Аня поднимает рюкзак с пола.
Спасибо.
В коридоре она стыдится очереди – они-то сидели, им еще сидеть, ждать, может быть, у кого-то из них вправду аппендицит или прободение язвы. И у нее меньше болит, хотя и нужно заехать в аптеку за спазмолитиком.
Снова воздух раскрывается, пахнет ночной пустотой – везут каталку, на ней мужчина с синими руками. Она отворачивается, но не успевает. Очередь не дышит. Красивый санитар закрывает руки мужчины простыней. Теперь уже и он оглядывается на Аню, но не с интересом, не с симпатией – как-то она неловко остановилась посреди коридора: девушка, дайте каталке проехать.
И она делает шаг назад, прижимается спиной к сто первому кабинету, снова не успевает закрыть глаза, когда мимо провозят мужчину, и от санитара пахнет дешевыми сладковатыми мужскими духами из эйвон: папе заказывала давно, а запах остался.
Моя стена во «ВКонтакте» покрыта стихами, словно спина – мелкими красными, негноящимися прыщиками, возникающими из-за жары, перепадов температуры, от простыни, сотни раз постиранного в горячей воде жесткого хлопка с невидимыми, но ощутимыми кожей сухими острыми катышками. И как открываешь спину перед собой, обнажаешь ее, чтобы удостовериться, что они никуда не исчезли, не стали меньше, – а в плохие дни и вовсе каждые несколько минут смотришь, сама себе надоедаешь футболку поднимать, – так нажимаешь постоянно кнопку «Обновить», похожую на маленькую мертвую змейку с головой-стрелочкой, чтобы увидеть всевозможные, не оставленные еще комментарии и лайки, придирчиво радуешься каждому, ждешь.
И прыщи пройдут, и стихи начнутся, когда перестанешь смотреть, когда отойдешь навсегда от зеркал.
В Кристинке росла опухоль.
Каждые полгода она приходила и ложилась на белую, застланную полиэтиленовой клеенкой кушетку
