постаралась быстрее идти, но сверток дернулся, задышал.
– А вроде и нет, – бабка посмотрела странно, но они уже поднялись выше, а там и до четвертого этажа рукой подать. Все-таки нужно было на лифте, хотя там и запах стоит, не выветривается. Там бездомный жил. Та же бабка – Нина, вспомнила – прогнала его со своего шестого, он и поехал вниз. Но сразу не вышел, какое-то время жил в лифте, пока мужики не шуганули. Она видела из подъезда, как он идет, глубоко увязая в сугробах.
Дома она положила Сонечку на диван и стала рассматривать. Футболку убрала, в сторону откинула, всю в слизи. Слизь, наверное, от взгляда соседки появилась, неоткуда больше. Слизь черноватая, захолодевшая на площадке.
Она отошла на шаг и всмотрелась.
Обычная, розовая, но только если повернешься и посмотришь как бы самым краешком глаз, на грани того, что уже исчезает, уходит картинка, – и вроде бы на самом деле видно, что что-то не так, но не игрушка, конечно, не жаба.
Но только девочка больше не плакала совсем.
Она думала завернуть в простыню, ведь пеленают же младенцев, но увидела, что ручки-ножки уже длинненькие, что скоро ходить сможет. Посадила, спустила ножки с дивана, сказала – иди. Но Сонечка поболтала-поболтала ногами и не пошла. Тогда Анна взяла ее на руки – девочка не перестала болтать ногами и больно ударила ее под ребро – и принесла на кухню.
– Что ты ешь, милая? – спросила Анна, посадив дочку за стол. Стул уже не был таким высоким, хотя несколько минут назад она была уверена, что Сонечка уткнется в клеенку подбородком. И выставила сладкие йогурты, орехи в сахаре, положила сдобное печенье на тарелку с золотистой каемкой, груши нарезала, но Соня ничего не брала, от всего лицо отворачивала.
– Ну что еще достать, – Анна стояла перед открытым холодильником, но там все те же йогурты – сама только ими питалась уже полгода, редко-редко варила сосиски или макароны от неохоты и усталости. В йогуртах же все – быстро, белок, молочное, кальций, полезное.
Громко заурчал у Сони живот – как у собаки, как у взрослого человека. И Анна вспомнила, что давным-давно купила замороженный фарш и кинула в морозилку, забыла, и хотя он там, может, разложился уже – хотя как мог на морозе, – но все равно следует предложить девочке, вдруг она его ждала.
И точно – Соня разорвала ногтями полиэтиленовую пленку, стала заталкивать в рот куски ледяного фарша.
– Дай погрею, – сказала Анна и протянула руку.
Соня зарычала.
Через полчаса Анна звонила маме в другой город. Мама через три гудка взяла трубку, будто затаилась там, ждала внучку.
– Ну что, – сказала, – ты была у врача? Наверное, фиброаденома. Фиброаденома же, так? Или они сразу не могут сказать?
– Нет, не она.
Мама сразу заголосила, запричитала, что и не в кого, и слишком рано, и что же ты себя не берегла, нервничала и без мужика столько лет, нужно было остаться с Русланом, нормальный же был, а ты только вечно плохое в людях выискиваешь. Пахло у него изо рта, подумаешь. Потерпела бы, ничего страшного не происходило, все пахнут, от всех пахнет.
– Мам, ладно тебе, это не рак.
– А что тогда? Ох, хорошо-то как – с другой стороны, откуда у тебя раку взяться? Возраст не тот. Хотя вон у Катерины, тети моей, в двадцать восемь лет было, и она…
– Ладно, хватит, мам.
– Я про тетю Катю наверняка уже миллион раз рассказывала, да?
– Рассказывала.
Анна вспомнила эти разговоры про тетю Катю – тогда еще, в том городе. В двадцать восемь лет умерла от рака груди. Лечили, не лечили – все без толку, потому как поздно заметила. А что она думала – неужели никогда не смотрела на себя в зеркало? Вон Анна про Сонечку сразу поняла – это не рак, это что-то.
– А с тобой что?
– Ничего. Но только я не знаю, чем ее кормить.
– Ее?
– Да, ее. Мам, не притворяйся, что не понимаешь.
– Так ты что же мне не сказала? Ты что же… как это сказать… ребенка из приюта взяла?
(А почему ты не спрашиваешь – ты что же, ребенка родила? Как будто знаешь, что я не могу родить, хотя никогда не говорила. Никогда. Как не говорила, что Руслан из-за этого ушел. А запах был, да, мерзкий белково-кислый запах изо рта, такой, что поцеловать нельзя. Они и не целовались, хотя он все шутил – ты же знаешь, что от этого дети не появляются? А ведь знал, он-то знал, все знал.)
– Не брала я никакого ребенка, это Сонечка, мама. Она теперь на диване спит.
Мама долго молчала, дышала в трубку.
– Анют, может, тебе к другому доктору пойти? Пойми, что в этом ничего стыдного нет, а просто ты устала, перенапряглась… о Руслане, наверное, думаешь, о том, как у вас не получилось. Расстроилась, что не родила до тридцати пяти, а ведь в этом ничего такого, сейчас, говорят, и в сорок женщины первого рожают, медицина-то на месте не стоит, может, и Катю бы сейчас спасли, кто знает… А? Как ты думаешь?
– Может, и спасли бы. Да. Никак я не думаю. Я думаю, что в сорок – это поздно.
– Да нет, я про доктора.
– Мам, я в порядке. Серьезно, в порядке. Они там грудь щупали и датчиком водили. Так что все хорошо.
– Ну и что – датчиком, когда я тебе совсем про другое.
– А я про другое не хочу. Пока, мам.
– Пока…
И мама замолчала в другом городе, а Анна повесила трубку.
Сонечка не проснулась, а только на другой бок на диване перевернулась. Большая сделалась за время разговора, длинноногая. Ноги тонкие, когда прямо взглянешь – словно у двенадцатилетки, худой, быстро выросшей. Но если чуть сбоку – то длинными остаются, но чуть собачьими, заросшими густой рыжеватой шерстью. Анна моргнула, и все пропало, только спящая Сонечка осталась.
На обед Соня доела остатки замороженного фарша, заскулила, запросила еще.
– Ну что я тебе сделаю, милая. В холодильнике больше ничего. Только сладкое, но ты ведь у нас не ешь сладкого.
Соня скулила.
– Ну тише, давай только потише? Не хватало еще, чтобы…
Анна прислушалась, но в дверь уже звонили.
И страшно открывать, но нельзя не. Уже услышали, уже всё поняли. Надо объяснить, надо объясниться, показать. Решала, что сказать, когда к двери шла, когда Соня не замолкала.
Там соседка, но не бабка, а другая – худая девушка, из квартиры справа, высокая, без косметики. В шортах и короткой маечке, переступает с ноги на ногу. В шлепках. На пальцах лак золотистый, облупившийся.
– Слушай, – говорит, – это круто, конечно, завести собаку, но она так скулит… У вас там все в порядке?
Собаку?
– В порядке. Она просто не привыкла.
– Из приюта, что ли?
– Ага.
– Ну вообще приютские, они разные бывают, да. Слушай, я немного разбираюсь… Хочешь, вместе ее на улицу выведем, посмотрим? Они иногда не очень слушаются, тогда надо…
– Мы были на улице, все отлично.
– Да? Я просто не видела… Ну ладно. Но ты мне скажи, если что, ладно? Просто я все понимаю, но мне нужно работать, а она скулит. И у меня мороз по коже, как скулит, будто бы и совсем не собака… А какая порода?
Девушка пригладила волосы, отвернулась, замерзла совсем.
Анна кивнула несколько раз, закрыла дверь и вернулась к замолчавшей Соне.
Она совсем взрослой уже сидела на диване, ноги спустила, и они на линолеум встали уверенно. Только холодно, наверное: поджимала пальчики, ежилась. Сейчас, я сейчас, забормотала Анна. Нашла тапочки – не свои, Руслана, огромные, красные, с грязными подошвами. Так и запихнула в тумбочку, стирать не стала – кто же знал, что пригодятся? Соня сунула ноги в тапочки, и почти по размеру оказались. Почти. А Руслан крупный мужчина был, высокий.
– Я сейчас еще за фаршем схожу, хорошо? Ты посидишь здесь, подождешь?
Сонечка неуловимо головой покачала.
Нет, а что ж тогда – со мной? Не знаю, можно ли тебе сейчас на улицу… Эта девушка, кажется, не ушла, стоит в коридоре, и лучше ей не видеть тебя, как думаешь? Нет, нельзя видеть. Подождешь?
Дочка качала головой, сильно раскачивалась. Потом снова завыла от голода – взрослому телу нужно много, очень много.
И зефир не ест.
И пастилу не ест.
И молочные конфеты не ест.
И клюквенное варенье.
И соленые огурцы.
И сухую заварку.
И побелку.
И антисептик.
Ничего.
Ничего.
Ничего.
Тогда Анна опустилась на колени и подставила Сонечке лицо, зажмурив глаза перед скорой болью.
