просто смыть, просто сделать аккуратно и незаметно, без дурацкой рисовки?
И Вадим смотрит на обломанные ногти, медленно кивает. Хорошо, считай, что принята. Ты не пьешь же? Это смеется так. Знает, что пьет, конечно, но только изредка, не так, чтобы не проснуться утром. Хотя она иногда представляла, что не просыпается, – что тогда?
Первого марта – первый рабочий день, белесые таблетки побаливают в горле. Она в черной толстовке, молния слишком близко подступает к горлу, тошнит.
Тошнит?..
Она посчитала, потом не смогла посчитать.
Неделя, две?..
И всякий раз, возвращаясь домой с работы, хочет купить тест, но один раз аптека оказывается закрытой, в другую ей и самой не хочется заходить из-за слишком яркого и неестественного света, который почти наверняка лишит сна. И на фонари-то старалась не смотреть, а тут – дневные лампы, прозрачные плафоны.
Ну так что?
Сколько недель?
Просто нервы. Поэтому пропали, не может быть иначе.
Может, эти чешуйки как-то прошли, затекли через горло?
Но от чешуек разве может быть?
Читала, слышала от женщин, что все может быть, что нужно всегда быть аккуратной и внимательной, потому что мужчине все равно, потому что не он будет с тобой, а ты будешь всегда с собой, и будешь болеть, и будешь кровить, и будешь кричать, и немигающие лампы вокруг операционного гинекологического кресла посмотрят в твои глаза.
Ну так что, говорит он, как работа? И что с твоим лицом?
А это просто темно там, так тени легли.
Тени легли и остались.
Ветер вышел, оставив впечатление.
Тошнит.
От света, от темноты.
И тогда она наклоняется и поднимает сразу всю пачку, штук двадцать, наверное, она так и не приноровилась запомнить, но почему-то поднимать очень легко, точно в руках появилась злая особая сила. И наверх подняла, и не сразу положила на тележку, а задержала с собой, возле себя в воздухе.
И вдруг ветер закончился, а началась боль.
Она выплевывает лизоцим на бетонный пол, на котором еще недавно сидела, отдыхала.
Не о том скорблю.
А о чем?
Рыбьи чешуйки проросли внутри, чем-то сделались.
А это чья кровь на полу?
Это моя?..
Боль внизу живота вспыхнула остро, залила все, всю, голос и память.
И вот уже Вадим бежит, и еще кто-то бежит, а она – опрокинутая на пол, неправильная и перевернутая, вокруг белое и кровавое, бело-красно-белое.
Так лежали рядом с нерожденным ребенком, неслышно баюкая друг друга.
На вопрос врача о самочувствии утром моя соседка отвечает – хорошо, даже сон снился. Какой сон, спрашивает врач; она не помнит – просто, говорит, сон. До того нам совсем ничего не снилось, ни капельки. Это значило, что мы выздоравливаем, что мы уже не так сосредоточены на этом своем; а другая соседка даже впервые съела положенную ей порцию каши, уже и без того словно для ребенка.
bad_diаna в чате
join now
Кажется, так выглядит со стороны.
Я сама никогда не смотрела.
Нет, вру – один раз пялилась двадцать минут на томную бабу в кружевном белье цвета шампань, так она даже трусы не сняла. А я-то хотела понять, когда нужно, ну то есть если ты сидишь дольше двадцати минут – непременно ли надо снимать? Так и не поняла. Вообще да. Никто не станет долго смотреть, если не снимешь трусы.
На самой всегда – хлопковое белье с рисунком, потому как играю школьницу. Ну, типа, всем ясно, что мне больше восемнадцати, иначе быстро бы, мигом прилетело по первое число. Будто бы. Самой про себя фантазировать всякое приятно, а иногда вообще пофиг. Хлопковое так хлопковое, сорок второго размера. Или даже сорокового. Кости такие. Конституция. Когда в восьмом классе впервые повели всех девчонок из класса к детскому гинекологу, то смотрели не на кресле, а на кушетке, просили колени развести: унизительно, но не страшно. И тогда врач, нависнув надо мной, заправив за воротничок халата обесцвеченный тонюсенький хвостик, сказала: «Как ты рожать будешь с такими бедрами?»
Больше ничего не сказала. А я все думала потом – узкие или широкие, что не так? И разве виновата, что такие, какие?
Зато сейчас вру сколько угодно, не палят.
Учусь в одиннадцатом классе, да. Раньше врала про десятый, потом решила не борщить.
О, такая маленькая, а давно этим занимаешься?
Недавно, это мой третий стрим всего.
А зачем ты это делаешь? Все же тебе надо учиться? Или как?
Мне нравится знакомиться с новыми людьми из разных стран, практиковаться в языках.
Но он уже успел заметить мой плохой английский – стал допытываться, из какой страны. Польша? Румыния? Ох, да отстань ты. Какая тебе разница вообще? В кадре и нет ничего такого, только я.
Это мой первый раз был, не второй и не третий – об этом тоже врать пришлось, чтобы не смеялся. Хотя девчонки в тематических чатах говорили, что после первого раза могут пойти с тобой в приват просто потому, что это твой первый раз, тебя никто не видел еще. Но тот чувак не пошел. И хрен с ним, сама не больно хотела.
Сегодня другая.
Я сажусь в кресло, не раздвигаю пока колени – пусть не каждый видит хлопчатобумажные трусики, а только те, кого позову. Сегодняшний стрим уже не считаю, он, наверное, пятидесятый. Но я – всегда я, к этому привыкли: прозрачная розовая помада, короткая маечка с мультяшным персонажем (не знаю даже откуда, не смотрю такое давно).
bad_diаna в чате
Всем здравствуйте. Посижу, музыку послушаю. Минут через двадцать, если никого не будет, подниму маечку, тогда прибегут. У меня маленькая грудь, я самая мелкосисечная еще со школы, но теперь ничего не скажут. Теперь всем даже прикольно такое.
Так сижу, и не скучно с собой.
Но вскоре появляется тот самый мужик, что вечно тусуется в общем чате и дрочит, а сам в приват не идет, хоть я и зазываю всякий раз. Но давно поняла – этого не дозовешься, он из этих, из жмотов. Или жена есть, детишки – и он думает, что стыдно от них отнимать.
А перед девчонкой бесплатно дрочить – не стыдно.
Смешные, я не могу.
Но он давно меня смотрит, я бы даже бесплатно позвала, из жалости. Он ничего, прикольный. Только нельзя бесплатно.
А сейчас смотрю – приглашение, от него. Хорошо, пусть так и будет. Не за так хотя бы майку снимать стану.
В привате он присылает запрос на включение камеры – да включай ты, включай. Чего я там не видела.
Экран загорается, а он не очень старый – лет тридцати пяти, только волосы негустые и живот под белой футболкой. Пишет быстро, у меня загорается:
hey!
could you just watch?
do not say anything.
Да ладно, блин. Давай, доставай своего дружка. Посмотрю, чего уж там. Но я вежливо отвечаю, улыбаюсь даже, всматриваюсь в него. Он симпатичный даже немного, этот мужик, с гладкой белой кожей. Еще обычно у них там освещение адское, изжелта-зеленоватое, а тут ничего.
Он потом нагибается, достает что-то – сначала и не страшно, не поняла.
У него в руках игрушечный пистолет – у меня в детстве был такой, папа вместо кукол вечно норовил подарить что-то мальчишеское, веселое, потому и танки железные, и дартс, и пистолеты, стреляющие маленькими пластиковыми пульками. Если в живот попадет – больно станет, но отчего-то (может, именно и для боли той) я несколько раз пробовала стрелять в себя, всякий раз живой выходила. Где этот пистолет валяется сейчас – у родителей?
И вот он стреляет в свой живот под футболкой из игрушечного пистолета, но только маленькая пластмассовая пулька отчего-то делается оглушительно громкой, невозможно страшной, ее звук перегружает его микрофон, он будто лопается и шипит, потом снова начинает работать, когда пулька смолкает. Но только там тишина теперь.
И я сижу на стуле, застеленном розовой пушистой накидкой, и у меня живот болит от пластмассовой пульки, сильно болит, но ничего не будет, даже синяка, никто не пожалеет, не подует; жду, что вот сейчас к нему прибегут
