и ждала цифр. Цифры значили сантиметры. Когда сантиметров станет слишком много, ей придется лечь в районную больницу, в отделение гинекологии, и вырезать – все из себя, всю себя. Но пока-то было можно, пока сантиметры были не такими страшными, ходила и ходила, думала, что рано или поздно
оно остановится, потому что внутри и места-то столько нет. Каждый раз, когда ложилась, неловко ерзала голой кожей на голубоватой поверхности. В кабинете не холодно, не горячо – нарочно сделали, чтобы тела не чувствовать в воздухе.
Сегодня врач водила датчик внутри особенно внимательно и больно, а потом сразу пошла к столу. Она писала и подчеркивала.
Писала и подчеркивала.
Что, спросила Кристинка, не поднимаясь, не сведя коленей вместе, пора?
Не хотела: звонить в больницу, слушать, как не отвечают, стесняясь, говорить, что это нужно по страховому полису сделать, а ее спросят, где родилась, почему не поедет туда, где такой полис всем известен, голубовато-белый, он сейчас не нужен и лежит в паспорте, потому что УЗИ она делает платно, каждые полгода отнимая от продуктов, мелирования прядей и платьишка из эйчэндэма за полторы тысячи. Но шестидесяти на операцию от платьишка не отнимешь, поэтому ей хотелось, чтобы врач теперь выдохнула – ну вот, кажется, стабилизировалась, можете не волноваться. Или какое слово должно быть. Но врач, кажется, вовсе не дышала.
Закончилась, рассосалась, хотя так не бывает, Кристинка много читает об этом, открывает каждое утро новую вкладку браузера.
Врач не отвечала, а опухоль росла, не останавливалась, каждую минуту становилась тяжелее, ощутимее.
Сначала Анна нащупала что-то в груди, под соском – будто кусочек сердца оторвался и не вышел через кожу ни к кому, остался. Нащупала, внимания не обратила – подумала, рассосется к следующему разу, вернется обратно, к сердцу прирастет. Но на десятый день цикла, когда снова водила руками по груди в душе, ощупывала, прижимала – почувствовала, что узелок на месте, ничего не сделалось. Не растворился и не исчез; больше тоже не стал. Хорошо, решила она, пусть будет так – буду растить, нянчить. Ничего не сделаешь.
Анна назвала ее – сразу решила, что ее, – Соней, разговаривала – ах ты моя девочка, моя Сонечка, не боли, не рвись, держись себе, ведь не больно же, правда, не больно? Не расти. И Соня не росла месяц, второй месяц, как и просили. Соня слушалась и не болела – только вот так, если при мытье сильнее надавить, если лифчик тугой купить. И она перестала покупать лифчики, хотя всегда раньше по весне, к лету ближе, к маю, мечтала о тонком кружевном, бесшовном – отчетливее представляла себя в нем девочкой, юницей. Но теперь-то из-за Сони надела и всегда носила старенький бежевый, с растянутыми лямками, с катышками на чашечках. Раньше и он натирал, но косточки со временем ослабли, расслабились, приспособились к ее телу. Зато не виден под любым платьем, под белой футболкой – и Сонечку не тревожит.
Через три месяца Сонечка стала расти. То есть, наверное, и раньше росла, только под пальцами не ощущалось – и она уговаривала уже не узелок, а себя, что все хорошо, что все остановилось. Но однажды раздевалась перед большим зеркалом в прихожей, бросила взгляд – а там заметно, уже и трогать не надо; проступило. Тогда решила позвонить маме.
Мама в другом городе взяла трубку и сказала – срочно иди к врачу, вот прямо сейчас, при мне, звони и записывайся. Как же так, мама, сказала она и заплакала. А потом положила трубку и стала искать адрес женской консультации в своем новом городе, к которому еще не привыкла до конца, не освоилась. Знала только кофейню через два квартала, клумбы в парках, набережную с размеченной велосипедной дорожкой, магазин со вкусными слойками, а больше ничего.
У меня растет Соня, сказала она врачу, белокурой молодой женщине, которой боялась, потому что когда-то, когда впервые пришла лет в семнадцать к такому же врачу в другом городе (а там врач была пожилая, крепкая, с голубыми веками и тонкими бровями), та так больно и резко засунула в нее палец, что она криком кричала, а потом еще и укоры выслушивала, что громко, – так и не смогла опомниться, понять, что никогда не забирается внутрь, никто не убил.
Молодая белокурая женщина потрогала Сонечку, велела поднять руки вверх – как на пляже лежите, сказала. Она подняла, переживая о подмышках, о темноватых отросших волосках.
Сонечке не нравится.
Сонечка уже такая выросла, что не терпит, когда ее трогают, нажимают.
– Вам бы на ультразвук сходить, – хмурилась врач, гладя лимфоузлы, – вон какие воспаленные сделались, огромные. Сейчас я вам направление напишу, пойдете в поликлинику. По гинекологии что-нибудь беспокоит, будете на кресле смотреться?
Анна покачала головой. Ничего не надо, ничего, только не трогайте больше.
– Мне одеваться?
– Подождите.
Врач уже за столом сидела, хотела направление писать, но голову подняла – на что-то обратила внимание. Подошла снова и нажала где-то справа, неловко и сильно.
Сонечка вздрогнула и родилась.
У врача на руках красные следы остались, будто поцарапалась, – все смотрела на руки, потом на Сонечку; будто не верила.
– Это – что это у вас? Это кто? Вы как его принесли – под кофтой?
Но она стояла перед врачом без кофты, с руками, все еще поднятыми вверх, как на пляже. А карта на стуле лежала, а футболка под ней.
Рот распахнула, некрасиво раззявила – она увидела неровные кариозные зубы, без шестерки и семерки слева, – хотела позвать медсестру, охранника, чтобы вынесли, выгнали это, изгнали.
Но Сонечка пошевелилась, заиграла – и она очнулась, подхватила кофту, оделась, а в футболку мягкую хлопчатобумажную завернула Соню.
Надо идти, надо бежать, чтобы не смотрели, чтобы не пришли.
Врач закричала, но дверь уже открылась – это только в частных клиниках закрываются на осмотр, а в консультациях женских забывают часто. Но ничего же не делали, не смотрели на кресле, так только, едва начали. Не успели. А надо было. Потому что мало ли что у вас там выросло, мало ли, может, такое…
Она тащила Сонечку людным коридором, роняла с низких столиков брошюрки «Мама, не убивай меня» с толстыми зелеными буквами и странным белым младенцем с черными глазами и нарисованным белым бликом на радужке, задевала колени женщин, сидящих в очереди, слушала, что они говорят вслед; натыкалась на врачей. Наткнулась и на охранника, но он не подумал, что орали на нее, потому что она несла Сонечку, как ребенка, а то, что в футболку запеленала, точно кота, не заметил, хотя и должен бы часто матерей с младенцами видеть. Но проскользнула мимо, встала на крыльце под навесом.
Врач все кричала из окна на первом этаже.
И отсюда уходить надо, пока не очнулись. Ведь охранник сейчас спросит, что произошло. И тогда утихнет вопль, начнутся разговоры, расспросы. Может, полиция приедет. Расскажет, ей не поверят, конечно. Решат – что-то украли, хотя что? зеркало? фонендоскоп? Ничего бы она не взяла в том кабинете.
И она вернулась домой со свертком в руках, стала подниматься по лестнице – на площадке между первым и вторым остановилась, раздумывая – может быть, в лифте будет меньше вероятности с кем-то столкнуться? Но только из замкнутого пространства точно будет некуда деться, если вдруг; потому по лестнице надежнее выходит. Можно и отвернуться, разойтись.
Шаги навстречу, но это незнакомая бабка – сама себе под ноги глядит, под палочку, по сторонам не смотрит.
Она прошла боком, постаравшись не задеть.
Хорошо еще, что Сонечка не заплакала. Подумала – а может ли она вообще плакать? Может ли статься, что речью никогда не овладеет, так и останется немой? Ведь у врача не заплакала, когда об пол ударилась, – смолчала. Она украдкой прислушалась к ее сердцу, но услышала только свое.
– Это кто там у тебя, вроде как игрушка? – бабка вдруг подняла голову, притиснулась ближе, заглянула. – И страшненькая какая, для кого хоть? навроде жабы, господи прости.
Она всмотрелась в сердце, вслушалась в лицо – нет, ничего от жабы, это же Сонечка. Не нужно так спрашивать. Она вспомнила бабку – это та, что высаживает по весне возле подъезда самые дорогие, самые пышные цветы, а потом их вытаптывают дети и наркоманы. К июлю только черная земля остается, желтая земля, а бабка все ходит, поливает, приговаривает – не растите, мол, не растите, нам бы зиму теперь пережить. Может быть, у нее там тоже кто-то.
– Игрушка, игрушка, – наскоро ответила бабке,
