Итак, прежде всего надо предрешить, чтоб успокоиться, вопрос о том: возможно ли серьёзно и вправду веровать?
В этом всё, весь узел жизни для русского народа и всё его назначение и бытие впереди.
Если же невозможно, то хотя и не требуется сейчас, но вовсе не так неизвинительно, если кто потребует, что лучше всего всё сжечь. Оба требования совершенно одинаково человеколюбивы (медленное страдание и смерть и скорое страдание и смерть. Скорое, конечно, даже человеколюбивее).
Итак, вот загадка?
NB) Можете, конечно, возражать против правильности логического вывода и предыдущих положений, спорить, не соглашаться, утверждать, например, с учёной правой стороной, что христианство не падёт в виде лютеранства, т. е. когда Христа будут считать только простым человеком, благотворным философом (ибо исход лютеранства этот), или с левой стороной, которая утверждает, что христианство вовсе не необходимость человечества и не источник живой жизни (горяченькие кричат, что даже ей вредит), что наука, например, может дать живую жизнь человечеству и самый законченный нравственный идеал. Все эти споры возможны, и мир полон ими и долго ещё будет полон. Но ведь мы с вами, Шатов, знаем, что всё это вздор, что Христос-человек не есть Спаситель и Источник жизни, а одна наука никогда не восполнит всего человеческого идеала, и что спокойствие для человека, источник жизни и спасение от отчаяния всех людей, и условие, sine qua non[319], и залог для бытия всего мира и заключаются в трёх словах: Слово плоть бысть, и вера в эти слова — и в этом сейчас сговорились. Рано ли, поздно ли все согласятся с этим, а стало быть, весь вопрос опять-таки в том: можно ли веровать во всё то, во что православие велит веровать? Если же нет, то гораздо лучше, гуманнее всё сжечь и примкнуть к Нечаеву.
— Я, кажется, верую, — говорит Шатов.
— Стало быть нет, — отвечает Князь. <…>
— Или, наконец, уверение многих, что христианство совместимо с наукой и цивилизацией, что оно многими употребляется для послеобеденного спокойствия и удобства пищеварения, которые верят, что если не веровать в воскресение Лазаря или immaculée conception[320], то всё равно можно остаться христианином. Но ведь мы знаем с вами, Шатов, что всё это вздор, и одно из другого выходит — и нельзя остаться христианином, не веруя в immaculée conception. <…>
— Нечаев потому и спокоен, — говорит Князь, — что верует, что христианство не только не необходимо для живой жизни человечества, но и положительно вредно и что если его искоренить, то человечество тотчас оживёт к новой настоящей жизни. В этом их страшная сила. Западу не справиться с ними, увидите: всё погибнет перед ними.
— И что же будет?
— Мёртвая машина, которая конечно, неосуществима, но… может быть и осуществима, потому что в несколько столетий можно до того замертвить мир, что он с отчаяния и в самом деле захочет быть мёртвым. «Падите горы на нас и подавите нас». И будет. Если средства науки, например, окажутся недостаточными для пропитания и жить будет тесно, то младенцев будут бросать в нужник или есть. Я не удивлюсь, если будет и то и другое, так должно быть, особенно если так скажет наука. («Не слышно гласа жениха и невесты».)
— Разверните это, — говорит Шатов.
Если пищи будет мало и никакой наукой не достанешь ни пищи, ни топлива, а человечество увеличится, тогда надо остановить размножение. Наука говорит: ты не виноват, что так природа устроила, и прежде всего чувство самосохранения на первом плане, стало быть, сжигать младенцев. Вот нравственность науки. Мальтус вовсе не так несправедлив, ибо слишком мало времени было для опыта. Посмотрите-ка, что будет дальше и вынесет ли Европа такое население без пищи и топлива? И поможет ли наука вовремя, если б даже и могла помочь? Сожжение младенцев обратится в привычку, ибо все нравственные начала в человеке, оставленном на одни свои силы, условны. Дикарь Северной Америки сдирает волосы врага, мы же покамест считаем это отвратительным (хотя, может быть, делаем бездну мерзостей не лучше того и не замечаем, а за добродетели считаем). Теперь посмотрите: если вы верите, что христианство есть необходимость и подарок, милость Божия человечеству, которого бы человек один не достиг; если вы верите, что человек с колыбели своей был под непосредственным сообщением с Богом сначала откровением, потом чудом явления Христова; если вы верите, наконец, что человек сам собою, своими силами погиб бы один и что, стало быть, надо веровать, что Бог непосредственно имеет с человеком сношение, — то тогда, предавшись христианству, вы никогда не примиритесь с чувством сжигания младенцев. Вот вам, стало быть, совсем другая нравственность. Значит, христианство одно только заключает в себе живую воду и может привести человека на живые источники вод и спасти его от разложения. Без христианства же человечество разложится и сгниёт.
Христианство учит обратно: т. е. оно даёт свою нравственность и велит верить, что это нравственность нормальная, единая, что нравственностей условных нет, и дана Богом в виде милости. Что, наконец, человек не в силах спасти себя, а спасён откровением и потом Христом, т. е. непосредственным вмешательством Бога в жизнь человеческую — иначе: оба раза чудом.
Значит, можно веровать и в то и в другое. Вопрос, стало быть, в том, что вернее и где живые источники вод. По-моему, одна наука, доходя до равнодушия к младенцам, омертвит и одичит человечество, а потому лучше жечь, чем умирать. С другой стороны, я твёрдо верую, что христианство спасло бы человечество.
Ш<атов>: “Как-как?”
Князь: “Заключает в себе все условия спасения, раб и свободь. Если б представить, что все христы, то мог ли быть пауперизм? В христианстве даже и недостаток пищи и топлива был бы спасён (можно не умерщвлять младенцев, но самому вымирать для брата моего). Это предсказано в христианстве: именно millenium[321], где не будет жён и мужей (millenium, не будет жён и мужей)”.
Ш<атов>: “А коли так, в чём же вопрос?”
Князь: “Всё в том же: возможно ли веровать цивилизованному человеку? Только по легкомыслию человек не ставит этот вопрос на первый план. Впрочем, многие об этом заботятся, и пишут, и говорят. Мы по легкомыслию и по досаде заботимся о насущном и думаем, что это всё, что и надо. Другие же устраивают себе разные пищеварительные философии в том смысле, что христианство совместимо даже с бесконечным ходом цивилизации, не только с нынешним. Но ведь мы с вами знаем, что всё это вздор и что есть только две инициативы: или вера, или жечь. Нечаев взял последнее, — и силён и спокоен. Я только приглядываюсь к нему и хочу разыскать, что в его силе от убеждения, а что просто от натуры?”
— Но вы буквально толкуете Апокалипсис?
— Послушайте, сообразите сами: раненый зверь, третья часть трав погибла, блудница Востока <?>, жена чревата — Россия. “Не будет гласу жениха и невесты”. Нет, так, для шутки, неужели вы не находите сближения? <…>
Ш<атов>: “Если изменится человек — как же он будет жить умом? Имение ума соответствует только теперешнему организму”.
К<нязь>: “Почём вы знаете, нужен ли будет теперешний ум?”
Ш<атов>: “Что же будет? Конечно, высшее?”
К<нязь>: “Без сомнения, гораздо высшее!”
Ш<атов>: “Да разве может быть что-нибудь высшее ума?”
К<нязь>: “Так по науке, но вот у вас ползёт клоп. Наука знает, что это организм, что он живёт какою-то жизнию и имеет впечатление, даже своё соображение и Бог знает что ещё. Но может ли наука узнать и передать мне сущность жизни, соображений и ощущений клопа? Никогда не может. Чтоб это узнать, надо самому стать на минуту клопом. Если она этого не может, то я могу заключить, что не может передать и сущности другого, высшего организма или бытия. А стало быть, и состояние человека при вырождении в millenium’e, хотя бы там и не было ума”. <…>
Кн<язь>: “Не понимаю, для чего вы имение ума, т. е. сознания, считаете высшим бытием из всех, какие возможны? По-моему, это уже не наука, а вера, и если хотите, то тут фокус-покус природы, а именно: ценить себя (в целом, т. е. человеку в человечестве) необходимо для сохранения его. Всякое существо должно себя считать выше всего, клоп, наверно, считает себя выше вас, <…> наверно, не захотел бы быть человеком, а остался клопом. Клоп есть тайна, и тайны везде. Почему же вы отрицаете другие тайны? Заметьте ещё, что, может быть, неверие сродно человеку именно потому, что он ум ставит выше всего, а так как ум свойствен только человеческому организму, то и не понимает и не хочет жизни в другом виде, т. е. загробной, не верит, что она выше. С другой стороны — человеку свойственно по натуре чувство отчаяния и проклятия, ибо ум человека так устроен, что поминутно не верит в себя, не удовлетворяется сам собою, и существование своё человек потому склонен считать недостаточным. От этого и влечение к вере в загробную жизнь. Мы, очевидно, существа переходные, и существование наше на земле есть, очевидно, беспрерывный процесс, существование куколки, переходящей в бабочку. Вспомните выражение: “Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстаёт”. Я думаю, люди становятся бесами или ангелами. Говорите: несправедливо наказание вечное, и пищеварительная философия французская выдумала, что все будут прощены. Но ведь земная жизнь есть процесс перерождения. Кто виноват, что вы переродитесь в чёрта. Всё взвесится, конечно. Но ведь это факт, результат — точно так же, как и на земле всё исходит одно из другого. Не забудьте тоже, что “времени больше не будет”, так клялся ангел. Заметьте ещё, что бесы — знают. Стало быть, и в загробных натурах [было: в бесовской натуре] есть сознание и память, а не у одного человека, — правда, может быть, нечеловеческие. Умереть нельзя. Бытие есть, а небытия вовсе нет”» (11, 177–184).
