«Схема веры: православие заключает в себе образ Иисуса Христа.
Христос — начало всякого нравственного основания.
Развиваться и идти далее, к чему бы это начало не привело. (К понятию о счастии, во-первых; счастье в законе, чтоб другие были счастливы. Это не стадное устройство западных социалистов на правах, а все права сами собою исходят из определения счастья по Иисусу. Не в накоплении вещей у себя по ревнивому праву личности, а в отдании всех прав добровольно моё счастье. Это не рабство, ибо, во-первых) отдаёт добровольно, след<овательно>, высшее проявление личности, а во-вторых, и те взаимно мне всё отдают.)
Нечего глядеть, если это неосуществимо; хотя бы только тысячному дана была белая одежда (Апокалипсис), и того довольно.
Из сознания: в чём счастье? — последует и устройство общества.
Но чтоб сохранить Иисуса, т. е. православие, надо прежде всего сохранить себя и быть самим собою. Только тогда будет плод, когда соберётся и разовьётся дерево; и потому России надо: проникнувшись идеей, какого сокровища она одна остаётся носительницей, свергнуть иго немецкое и западническое и стать самой собою с ясно сознанной целью. <…>
Апокалипсис.
— Сообразите, что значит зверь, как не мир, оставивший веру; ум, оставшийся на себя одного, отвергший, на основании науки, возможность непосредственного сношения с Богом, возможность откровения и чуда появления Бога на земле. <…>
Князь говорит: “Да ведь это всё старое, славянофильское”.
Шатов объясняет разницу, славянофилы — барская затея, икона (Киреевск<ий>)[322]. Никогда они не могут верить непосредственно.
— Славянофил думает выехать только свойствами русского народа, но без православия не выедешь, никакие свойства ничего не сделают, если мир потеряет веру. <…>
Кн<язь> (между прочим): “Многие думают, что достаточно веровать в мораль Христову, чтоб быть христианином. Не мораль Христова, не учение Христово спасёт мир, а вера в то, что Слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходства Его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, все воплощённое Слово, Бог воплотившийся. Потому что при этой только вере мы достигаем обожания, того восторга, который наиболее приковывает нас к Нему непосредственно и имеет силу не совратить человека в сторону. При меньшем восторге человечество, может быть, непременно бы совратилось, сначала в ересь, потом в безбожие, потом в безнравственность, а под конец в атеизм и троглодитство, и исчезло, истлело бы. Заметьте, что человеческая природа непременно требует обожания. Нравственность и вера одно, нравственность вытекает из веры, потребность обожания есть неотъемлемое свойство человеческой природы. Это свойство высокое, а не низкое — признание бесконечного, стремление разлиться в бесконечность мировую, знание, что из неё происходишь. А чтоб было обожание, нужен Бог. Атеизм именно исходит из мысли, что обожание не есть свойство природы человеческой и ожидает возрождения человека, оставленного лишь на самого себя. Он силится представить его нравственно, каким он будет свободный от веры. Но они ничего не представили, по плодам судят о дереве — напротив, представили только уродство и пищеварительную философию. Нравственность же, предоставленная самой себе или науке, может извратиться до последней погани — до реабилитации плоти и до сожжения младенцев”. <…>
— Мир станет красота Христова.
— В вере для человека необходимость: если я не совершенен, гадок и зол, то я знаю, что есть другой, идеал мой, который прекрасен, свят и блажен. Если во мне хоть на одну искру величия и великодушия, то уже одна эта идея отрадна мне.
Из образа Того, Кому поклоняюсь, почерпаю и дух Его, а стало быть, и всё нравственное бытие моё. А потому непременно надо поклониться» (11, 185–189).
«КНЯЗЬ И Ш<АТОВ>
Князь: “Они все на Христа (Ренан, Ге), считают Его за обыкновенного человека и критикуют Его учение как несостоятельное для нашего времени. А там и учения-то нет, там только случайные слова, а главное, образ Христа, из которого исходит всякое учение. С другой стороны, посмотрите тщеславие и нравственное состояние этих критиков. Ну, могут ли они критиковать Христа? Из Христа выходит та мысль, что главное приобретение и цель человечества есть результат добытой нравственности. Вообразите, что все христы, — ну возможны ли были бы теперешние шатания, недоумения, пауперизм? Кто не понимает этого, тот ничего не понимает в Христе и не христианин. Если б люди не имели ни малейшего понятия о государстве и ни о каких науках, но были бы все как Христы, возможно ли, чтоб не было рая на земле тотчас же? Посмотрите же теперь в цивилизации. Первый вопрос есть определение: в чём счастье? Он не только не решён цивилизацией, но ещё более запутан. А уж в наше-то время и говорить об этом нечего. Первое дело цивилизации, казалось бы, должно состоять в твёрдости приобретённых нравственных оснований. И что ж, чем далее, тем они более расшатываются, а Нечаев проповедует, что вообще не надобно никаких. Цивилизация решила наконец вопрос аршинами и меру благосостояния государства меряет числом, мерой и весом продуктов, которые производятся людьми. Дикое определение, жалкое и ничтожное, тогда как единое на потребу — нравственные основания. С ними и аршины явились бы, если их надо. Нравственность Христа в двух словах: это идея, что счастье личности есть вольное и желанное отрешение её, лишь бы другим было лучше. Но главное не в формуле, а в достигнутой личности, — опровергните личность Христа, идеал воплотившийся. Разве это возможно и помыслить? Вот тут труд всеобщий (если б все были христы) проявился бы с радостным пением, но не афинских вечеров”» (11, 192–193).
Несколько слов о топографии «Бесов», безусловно, заслуживающей гораздо более пристального рассмотрения. Подгородное имение Варвары Петровны, где в конце концов, в маленькой чердачной комнатке, повесится Николай Всеволодович Ставрогин, называется «Скворешники». Скворец — единственная в наших краях птица-имитатор, не обладающая собственной песней, но заучивающая и воспроизводящая песни других птиц, равно как и человеческие слова, если живёт в неволе. То есть — за отсутствием своего звукового образа — могущая представать в образе кого угодно, за отсутствием своего языка — могущая говорить на языке каждого. Дом Филиппова на Богоявленской улице, где квартируют Шатов, Кириллов, Лебядкины (до переезда), куда в первую очередь, после своего исцеления, приходит Николай Ставрогин, и где Marie рожает Шатову ставрогинского ребёнка. Marie характерно перепутает название улицы, приказав извозчику везти себя в Вознесенскую вместо Богоявленской. Дом, где все, в тайне от самих себя, ожидают явления Бога — то есть откровения Христа как Бога и Сына Божия: Христа, почитаемого и любимого Кирилловым как идеал человека, Шатовым — как образец народной личности, но в Которого надо просто уверовать, как в Слово, которое бысть плоть. О таких, как эти герои, Тихон скажет в подготовительных материалах к роману: «Любящих много, верующих очень мало. Что есть любящий? Тот, кто желал бы уверовать» (11, 268). Отсюда — название дома: Филипп — (греч.) любящий коней, то есть, в соответствии с традиционной христианской символикой (см. комментарии к роману «Идиот» в четвёртом томе) — Возлюбивший плоть (то есть Принявший её на себя для её спасения и исцеления; грубое искажение этой христианской идеи — «реабилитация плоти»). Дому Филиппова противостоит дом Виргинского в Муравьиной улице, где происходит собрание всех «революционных элементов» города на именинах у хозяина. Образ муравейника у Достоевского возникает всегда, когда заходит речь об устройстве общества на «разумных основаниях», без Бога. Заречье — образ словно уже потустороннего мира (это значение реки, воды будет подчёркнуто в рассказе о последнем странствии Степана Трофимовича). Река описана Достоевским чрезвычайно кратко и выразительно как «широкое, туманное, как бы пустое пространство», через которое скорее переносятся, чем переходят, во всяком случае, Николай Всеволодович «с удивлением осмотрелся, когда вдруг, очнувшись от глубокого раздумья, увидал себя чуть не на середине нашего длинного, мокрого, плашкотного моста». Именно там пожаром начинается революционный «апокалипсис». Помещение Лебядкиных в Заречье есть своего рода убийство до убийства — они уже в потустороннем мире, их участь, в сущности, предрешена, они преданы Ставрогиным, и недаром они помещаются в Горшечной слободке. Образ Ставрогина не только в момент самоубийства начинает сопрягаться с образом Иуды. Ставрогин предаёт всех вокруг себя. Иуда получает за своё предательство тридцать сребреников, которые он, в отчаянии от случившегося, возвращает синедриону, и на которые, после его смерти, приобретается синедрионом земля горшечника, с тем чтобы устроить на ней кладбище для странников. Землю ту называют «землёю крови» (см.: Мф. 27, 3–10). На ней же произойдёт и убийство Лизы Дроздовой. Подгородный монастырь, где проживает на покое Тихон, называется Богородским. Имение Гаганова, вышедшего, чтобы сразиться со Ставрогиным, — Духово. Все представители младшего поколения в романе являются так или иначе воспитанниками Степана Трофимовича, на что указывает и его имя: Стефан — венец (греч.), Трофим — питомец (греч.) — венец питомцев. Именно в его поэмке в самом начале «Бесов» изгоняется Бог, что и позволяет «закружиться бесам разным». Да и фамилия «Верховенский» (которую Петруша унаследовал по ошибке: он ведь и сам сомневается относительно своего происхождения) ко многому обязывает. Нельзя не отметить, что зовут книгоношу, которая посылается Степану Трофимовичу в качестве ангела-хранителя, Софья Матвеевна (София — премудрость (греч.), Матфий — богодарованный (евр.)) — богодарованная мудрость. В главе «Последнее странствование Степана Трофимовича» крестьянин Анисим упорно выспрашивает Степана Трофимовича не едет ли он в Спасов к некоему Фёдору Матвеевичу? Этот неизвестно откуда взявшийся Фёдор Матвеевич на самом деле лицо чрезвычайно важное, ибо значит — (Феодор (греч.) — Божий дар) — богодарованный Божий дар — чрезвычайно многосмысленная и глубокомысленная тавтология.
