Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

первобытным счастьем. Он собирает перышки для индейского головного убора, приготавливает к бою свой пластмассовый лук со стрелами, наряжает свою сестру индейской принцессой и осторожно стягивает на ее голове ремешок из бумажной ткани, проверяя, чтобы он не слишком давил и не слишком болтался, а потом с дикими воплями носится кругами, как истый маленький дикарь, необузданный и бесшабашный. Он наполняет нашу жизнь своим дыханием, своей неожиданной сердечностью, своей особенной манерой разражаться заливистым смехом.

АРХИВ

В ленивых потоках полуденного солнца дети на поляне перед коттеджиком играют со своим отцом в апачей. Наш коттеджик пристроился на гребне холма в высокой долине, пологими волнами сбегающего вниз к основной дороге, невидимой нам с нашего места. Не видно отсюда и жилых домов, вокруг, сколько хватает глаз, только поля и пастбища, окропленные там и сям яркими брызгами полевых цветов, названий которых мы не знаем. Они белые и темно-лиловые, но я замечаю среди травы и редкие оранжевые вкрапления. Еще дальше на вольном выпасе бродит стадо коров, с видом невозмутимым и немного заговорщицким.

Насколько я могу судить со своей скамейки на веранде, игра детей сводится к тому, что они собирают тонкие ветки и прутья в подобии редкого леска, бегут с ними назад на поляну и выкладывают рядком на земле. Их игре время от времени добавляют перца мимолетные ссоры: девочка вдруг заявляет, что больше не желает быть индейской принцессой и никакой принцессой вообще, а вовсе даже ковбойшей. Мой муж напоминает ей, что у них в игре никаких белоглазых не предусмотрено. Разгорается спор. Под конец девочка с неохотой соглашается. Так и быть, она остается в апачах, но только пускай она теперь будет Лозен и только если ей будет позволено надеть вон ту женскую ковбойскую шляпу, что мы нашли в коттеджике, вместо этой повязки, все равно она все время сползает.

Я на своей скамейке одним глазом читаю книгу, а другим и то и дело поглядываю на их троицу. Как симпатично они смотрятся с моего места, чудесная картинка, так и хочется заснять их. Вообще-то я почти никогда не фотографирую собственных детей. Они ненавидят фотографироваться и всегда бойкотируют наши семейные фотосессии. Попроси их позировать для портретного снимка, и они выразят свое фе глумливой ухмылкой до ушей. А разреши сняться, как им хочется, строят рожи, делают поросячьи пятачки или корчатся, как припадочная нечисть в голливудских ужастиках. Словом, прикидываются теми еще оторвами. Наверное, другие дети перед объективом тоже ведут себя не лучше. То ли дело взрослые, уж они-то к ритуалу фотографирования относятся с благоговением почти религиозным. Принимают напыщенные позы или тщательно вымеряют улыбку; смотрят вдаль с патрицианским высокомерием или прямо в объектив зазывным взглядом порнозвезды. Взрослые позируют для вечности, дети – для мгновения.

Я иду в дом за поляроидом и инструкцией к нему. Я обещала мальчику изучить и то и другое, понятно же, что это мы что-то делали не так, раз аппарат у мальчика самый что ни на есть настоящий, а снимки выходят сплошь молочно-белыми. Я нахожу аппарат и инструкцию в рюкзачке мальчика, где кучей свалены игрушечные машинки, канцелярские резинки, комиксы и глянцево-алый швейцарский армейский нож. Ну почему, перебирая чьи-то личные вещи, каждый раз испытываешь грусть и пронзительную нежность к их хозяину, как будто в его отсутствие эти нехитрые пожитки обнажают всю хрупкость его бытия? Однажды я искала забытое сестрой удостоверение в ящике ее стола и поймала себя на том, что утираю рукавом непрошеную слезу, глядя на аккуратно разложенные карандаши, разноцветные скрепки и ее записочки-напоминания самой себе, небрежно начерканные на самоклеющихся листках: на этой неделе заехать к маме; не частить, когда говоришь; купить цветы и длинные сережки; побольше гулять. Поди пойми, почему такие бытовые мелочи способны рассказать о своем хозяине что-то очень личное и важное, и поди объясни, почему, когда рядом нет их хозяина, они вызывают такую грусть? Неужели только потому, что они часто переживают своего хозяина и нашему разуму легко вписать эти пожитки в контекст будущего, в котором их хозяина уже не существует? Материальность случайных вещей, которыми по ходу жизни обрастают наши любимые, невольно заставляет нас предчувствовать их будущее отсутствие.

Я возвращаюсь на скамейку и внимательно изучаю инструкцию к поляроиду. Дети и их отец теперь собирают булыжники и укладывают между воткнутыми в землю ветками и прутьями: булыжник, прут, булыжник, ветка. Каким же сложным языком написана инструкция. Но, кажется, я поняла: на новой фотобумаге для поляроида светочувствительный слой следует защищать от воздействия света, и, как только снимок выезжает из окошка выдачи, его необходимо поместить в темное место. Иначе он засветится. Тем временем дети и их отец успели отвоевать Техас, отбить атаки войск американцев и передать Техас во владение дружественным апачам, а сейчас как раз строят укрепления: булыжник, прут, снова булыжник. На цветной фотобумаге снимок проявляется за полчаса, на черно-белой – за десять минут. В течение этого времени снимок должен находиться в горизонтальном положении и в полной темноте. Один-единственный лучик света, и все насмарку, на снимке останется белая полоса. Инструкция рекомендует держать проявляющийся снимок в специально защищенном от света боксе, такой можно приобрести в фирменном магазине. А можно держать между страницами книги, пока все цвета и оттенки полностью не закрепятся.

Фирменного бокса у меня, разумеется, нет. Зато под рукой «Дневники» Зонтаг, я раскрою их и положу рядом, а как только выползет снимок, засуну его между страниц и захлопну книжку. Я наугад открываю «Дневники», смотрю номер страницы – 142-я. Прежде чем положить книгу на скамейку, я проглядываю текст, хочется убедиться, что случайная страница предрекает что-нибудь хорошее. Во мне неистребимо суеверное желание читать первые попавшиеся строки наугад в открытой книге, как будто она мой гороскоп на день. Пожалуйста: еще одно маленькое, но невероятное совпадение – текст на странице таинственным зеркалом в точности отражает момент, который я сейчас наблюдаю. Мои дети играют в апачей со своим отцом, а Зонтаг описывает очень похожую игру со своим сыном: «В пять утра крикнул, проснувшись, Дэвид – я бросилась в комнату + мы обнимались + целовались целый час. Он был мексиканским солдатом (следовательно, я тоже); мы изменили ход истории, так что Техас остался у Мексики. “Папочка” был американским солдатом».

Я беру камеру и через видоискатель оглядываю поляну. В конце концов мне удается поймать в кадр детей – выставляю выдержку, переставляю, снимаю. Как только аппарат выплевывает снимок, я осторожно принимаю его указательным и большим пальцами и тут же закладываю между страницами 142 и 143.

ДОКУМЕНТ

Снимок получается в оттенках коричневого: сепия, экрю (светло-серо-желто-коричневый), пшеничный (бежево-желтовато-коричневатый), песочный. Не подозревая, что их снимают, мальчик и девочка остановились возле возведенного заграждения в нескольких футах от веранды. Он сжимает в правой руке прут, она указывает рукой на опушку за коттеджиком, видимо, предлагает набрать там еще веток. Позади них узкая тропка вдоль сбегающей вниз к дороге длинной полосы деревьев повторяет плавные изгибы склона. Не могу объяснить почему, но вид у мальчика с девочкой такой, словно они отсутствуют в этой реальности, словно я вспоминаю их, а не сфотографировала здесь и сейчас.