что состояние изгнания – это постоянная повышенная чувствительность к звуку.
Дубравка Угрешич
Слушать – это способ дотрагиваться на расстоянии.
Мюррей Шафер
ИСТОРИИ ИЗ ИСТОРИИ
В салоне все та же знакомая атмосфера, пропитанная нашими запахами. Мы все глубже забираемся на юго-запад, держа путь через Аппалачи в Северную Каролину, мир за окнами машины выглядит еще более чужим и незнакомым, чем тот, что остался позади. Муж не отрывает глаз от дороги, она петляет и извивается, поднимаясь все выше в горы, а мы всей семьей слушаем радио. Репортер в центре временного содержания нелегальных иммигрантов в Никсоне, Техас, берет интервью у мальчишки лет девяти или десяти, если судить по звуку его голоса.
Как ты добирался до границы Соединенных Штатов? – спрашивает репортер.
Невозмутимо-спокойный голос мальчика на испанском отвечает ему, что на «ла бестии». Я перевожу мужу его ответ.
Прямо как Мануэлины дочки! – кричит с заднего сиденья мальчик.
Да, точно, говорю я ему.
Репортер тем временем объясняет, что до полумиллиона мигрантов ежегодно едут на крышах товарных поездов, которые в народе называют «ла бестия», это означает «зверюга», и добавляет, что на одном из таких поездов мальчик, с которым он сейчас беседует, потерял братишку. Затем новостной выпуск снова переключается на мальчика. Сейчас в его голосе не осталось и следа напускной сдержанности. Он прерывается, запинается, дрожит. Мальчик говорит, что его младший брат сорвался с крыши поезда совсем рядом с границей. Когда он начинает в подробностях рассказывать, как это случилось, я выключаю радио. На меня накатывает дурнота, в животе ворочается тяжелый тошнотный ком – физическая реакция на историю мальчика и его голос, но также на бездушие журналюг, не гнушающихся эксплуатировать горе и отчаяние ребенка, чтобы понагляднее и посочнее показать нам: смотрите, какая трагедия. Дети слишком болезненно реагируют на репортаж; им и хочется, и боязно дальше слушать рассказ мальчика. Они осыпают нас вопросами:
Что было дальше?
Что случилось с его братиком?
Чтобы отвлечь их, муж снова заводит истории из жизни апачей, рассказывает, что племя чирикауа-апачей делилось на четыре отдельные группы, рассказывает о самой малочисленной, добавляя, что она была одной из сильнейших, потому что во главе ее боевых отрядов стоял человек огромного, шести с половиной футов [39], роста по имени Мангас Колорадас.
А группы детских апачей были? – вклинивается в рассказ моего мужа девочка.
То есть?
Ну, в смысле была ли группа детей? – уточняет девочка.
Мальчик перефразирует ее вопрос, переводя его на более понятный нам язык:
Думаю, она о том, были ли боевые отряды из одних только детей?
Их отец, по-прежнему сосредоточенно глядя на дорогу, отпивает кофе из картонного стаканчика, передает мне, чтобы я вернула его в держатель, и только потом отвечает.
Да, был один такой, насколько он знает, говорит муж, его серые глаза стараются поймать в зеркале заднего вида глаза детей. Их называли Воинами-орлами. Это был отряд мальчишек-апачей, и предводительствовал ими мальчик постарше. Они были грозными воинами, жили в горах, питались птицами, которые падали с неба и были еще теплыми, они умели повелевать погодой, умели призывать дождь или насылать на врагов бури. Дальше муж рассказывает, что юные воины жили в месте, которое называлось Каньоном Эха, и что эхо там такое громкое и четкое, что если даже что-то прошептать, то твой голос вернется к тебе таким же, даже звонче.
Не знаю, сколько правды в байках, которые муж рассказывает детям, но они находят во мне отклик. Я прекрасно представляю себе этих маленьких воителей, мое воображение до последней черточки вырисовывает их лица, пока мы медленно прорезаемся через Аппалачи. Дети молча слушают, смотрят в окна на густой подступающий вплотную к дороге лес и тоже, наверное, стараются представить себе мальчишек-воинов. Мы вкатываемся в почти замкнутую петлю серпантина, стена леса раздвигается, и мы видим, что над высокими горными пиками к юго-западу нависли грозовые тучи, их черноту там и сям перерезают зигзаги молний.
ИСТОРИИ
Путешествуя в тесном пространстве машины, мы начинаем понимать, насколько мало знаем наших детей, даже если знаем их как облупленных. Нам слышно, какие игры они затевают у себя на заднем сиденье. Они открываются с незнакомой стороны, особенно когда тесно общаются. Мальчик и девочка, две отдельные, удивительно разные личности, которых мы привыкли считать единым целым и собирательно называем «наши дети». Их игры сумбурны, шумны и наводят жуть, как взбесившийся телевизор, когда там нагнетают страсти.
Правда, временами они сбавляют обороты и их взаимная энергетика сворачивает в мирное русло. Их речи становятся плавнее и рассудительнее. Иногда они подбирают оборванную нить отцовских рассказов об апачах или истории о застрявших на границе детях и по-своему додумывают возможные исходы:
Пусть только попробуют запретить нам охотиться на диких зверей, мы совершим набег на все их ранчо и покрадем их коров!
Ага, давай будем красть белых коров, белых коров у белоглазых!
Но берегись синемундирных [40] и пограничных патрулей!
Мы осознаем, что на самом деле дети куда внимательнее, чем нам казалось, слушают рассказы про вождей Нану, Локо, Чиуауа [41], Джеронимо – про последних чирикауа-апачей, – равно как и историю про детей-беженцев на границе, за которой мы все следим по новостям на радио. Но они смешивают, путают между собой эти истории. Они придумывают возможные концовки и на свой лад переиначивают ход истории.
Что, если бы Джеронимо так и не сдался бы белоглазым?
Вдруг бы он выиграл войну?
Потерянные дети станут править Апачерией!
Теперь я замечаю, что, когда бы мальчик и девочка ни заговаривали о детях-беженцах, они называют их «потерянными детьми». По-моему, им труднее запомнить странноватое для них слово «беженцы». И хотя прилагательное «потерянные» не совсем точно отражает смысл, в нашем узкосемейном лексиконе дети-беженцы отныне будут зваться только так – «потерянными детьми». В определенном смысле, как я догадываюсь, они действительно потерянные дети. Потерянные, потому что потеряли право на детство.
НАЧАЛА
Истории о потерянных детях наши собственные дети принимают слишком близко к сердцу. Мы решаем больше не слушать новости, во всяком случае когда наши дети бодрствуют. Взамен мы станем слушать музыку. А еще лучше – аудиокниги.
«Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью, – произносит голос в динамиках машины, – он первым делом тянулся к спящему у него под боком ребенку – проверить, дышит ли» [42]. Я жму кнопку «Стоп», как только голос, дочитав предложение, делает паузу. Нет, решаем мы с мужем, при всех наших симпатиях к творчеству Кормака Маккарти и особенно к его роману «Дорога» для детей он, пожалуй, слишком тяжел. К тому же оба мы считаем, что в этой версии аудиокнигу начитал актер, притом бездарный: слишком пережимает, слишком взволнованно дышит, навязывая слушателю свое отношение. И потому я жму на «Стоп». Прокручиваю меню в телефоне дальше, нажимаю «Воспроизвести» на другой аудиокниге.
«Я отправился в Комалу, потому что мне было сказано, что там жил мой отец, некий Педро Парамо» [43]. В первой же строке «Педро Парамо» мне режет ухо неточность в английском переводе с испанского – думаю, в оригинале Хуан Рульфо хотел сказать because they told me («мне сказали»), а уж никак не because I have been told («мне ранее было сказано») – неуместный здесь пассивный залог, как и излишнее грамматическое уточнение, что сказано было еще до того, нарушают намеренную скупость стиля и неопределенность временного измерения романа. Так что я дальше прокручиваю меню и опять жму на «Воспроизвести».
«Я – невидимка». Лаконичное, но как нельзя подходящее начало для романа. И все же нет, «Человек-невидимка» Ральфа Эллисона [44] нам тоже не подходит. Нам бы найти произведение подлиннее, чтобы его хватило на всю остальную поездку, чтобы голос чтеца и само повествование идеально накладывались на окружающие пейзажи, а не зашвыривали наш разум невесть куда, пока мы пересекаем эти несчастные леса, заплетенные влажной ползучей порослью.
«В городе было двое немых, они всегда ходили вместе». Вот эту вещь я бы послушала, но два изменщика на заднем сиденье отказывают мне в кворуме. Муж тоже не хочет слушать этот роман, заявляет, что единственное литературное достижение его авторши Карсон Маккаллерс сводится к названию романа – «Сердце – одинокий охотник», и не более того. Он ошибается, и я тут же говорю это мужу, швыряя ему в лицо свое несогласие, и не без легкого
