яда в голосе спрашиваю, не находит ли он, что эта первая строчка у Маккаллерс как будто в точности про нас с ним, и неужели же нам не захочется послушать все остальное, ведь это же как посетить оракула. Но ему не смешно, он даже не улыбается. Ладно, смотрим, что у нас дальше.
«Я впервые встретил Дина вскоре после того, как мы с женой расстались». Пауза. Эту вещь мы обсуждаем куда как основательнее. Муж считает «На дороге» Керуака прекрасным выбором. Даже если дети мало что поймут, говорит он, все мы, пока едем, сможем насладиться ритмом его прозы. Помнится, я читала Керуака лет в двадцать с чем-то, когда встречалась с одним книготорговцем. Он был страстным поклонником Керуака и по очереди приносил мне читать все его книги. Я их читала и читала, долго и заунывно, словно томилась над тепловатой безвкусной похлебкой в бездонной миске. Как только мне казалось, что я ее вот-вот дохлебаю, миска снова наполнялась. Позже, мне было уже под тридцать, я снова перечитала кое-что из Керуака, начала кое-что понимать и даже полюбила какие-то черточки в его прозе: небрежность, с какой он нанизывает предложения на нить повествования, манеру пришпоривать повествование, как будто он не сам сочиняет или вспоминает события, а силится угнаться за ними, как и его особенную манеру завершать абзацы, словно он подсматривает в шпаргалку.
Да я готова слушать даже евангельские проповеди, только бы не «На дороге».
Почему? – спрашивает муж.
Хороший вопрос, и я задумываюсь в поисках достойной причины. Моя сестра, она преподает литературу в Чикаго, любит повторять, что Керуак, подобно гигантскому пенису, мочится по всей Америке. Она считает, что его синтаксис читается так, словно он метит свою территорию, претендует на каждый дюйм, напихивая глаголов в предложения, заполняя все лакуны тишины. Такой аргумент мне по душе, хотя не поручусь, что до конца понимаю его или что он вообще тянет на аргумент. Именно поэтому не выдвигаю его. Тем временем мы подъезжаем к пункту оплаты дорожного сбора, и я приступаю к поискам мелочи в бардачке и по карманам. Мы останавливаемся, уплачиваем сбор – с автомобиля, а не с человека – и едем дальше. Керуакова Америка совсем другая, чем эта, проплывающая за окном, отощавшая, заброшенная, реалистичная. Я пользуюсь случаем, чтобы тихо съехать с Керуака, каковая дискуссия, не сомневаюсь, загнала бы меня в тупик. Пока мы набираем скорость, я снова прокручиваю меню и кнопкой «Воспроизвести» запускаю следующую аудиокнигу.
«Светловолосый мальчик только что одолел последний спуск со скалы и теперь пробирался к лагуне» [45]. Прослушав это первое предложение, мы приходим к общему согласию: вот оно, то, что нам надо, мы будем слушать «Повелителя мух», тем более что роман читает сам Уильям Голдинг. Мы знаем, что это совсем не детская сказка и ни разу не подсахаренная картинка детства, но это – по крайней мере – вымысел. Не того сорта, чтобы увести нас и детей от реальности, но чтобы помочь нам в конце концов объяснить детям какие-то стороны детства.
На протяжении нескольких часов мы слушаем «Повелителя мух», из-за чего, вероятно, сколько-то раз свернули не туда и какое-то время поплутали, но слушаем еще какое-то время, пока не доходим до предела и у нас не остается никаких сил ни слушать, ни ехать дальше, ни сидеть на месте. Вблизи границы между штатами Вирджиния и Теннесси мы находим мотель в городке под названием Дамаск. Не представляю, с чего вдруг у городка такое название, но когда мы въезжаем на стоянку и я читаю на вывеске «Вай-фай и кабельное ТВ бесплатно», то осознаю, что иные географические заимствования вводят в большее заблуждение, чем прочие.
Пока мои в комнате мотеля готовятся ко сну, я сворачиваю себе самокрутку и пробую дозвониться до Мануэлы. Она не берет трубку, и я оставляю ей сообщение на автоответчике. Я спрашиваю, как продвигается дело с судебным слушанием, и прошу позвонить мне, как только у нее появится свободная минутка.
АРКА ПОВЕСТВОВАНИЯ [46]
Девочка просит у официантки бумагу и цветные карандаши, пока мы следующим утром ожидаем в кафе наших завтраков, а потом спрашивает, не буду ли я любезна нарисовать ей четыре квадрата и пометить их точь-в-точь как на днях в том коттедже. Конечно, говорю я, но только если она не против, что я немножко усложню ее игру.
Как это? – недоверчиво спрашивает она.
Я нарисую не четыре квадрата, а восемь, говорю я, а ты сама придумаешь, что делать с четырьмя лишними.
Она сомневается, она бурчит, скрещивает на груди руки и выставляет локти на стол. Но тут ее брат говорит, что не прочь попробовать, и девочка соглашается:
Ладно, хорошо, хорошо, хорошо, пускай будет восемь.
Муж читает газету, а дети целиком сосредоточились на своих рисунках и складывают из своих придумок сюжет помудренее прежнего девочкиного, мучительно размышляя, как скомпоновать или перекомпоновать историю, чтобы хватило на восемь квадратов.
Когда я высиживала на заседаниях Иммиграционного суда Нью-Йорка, слушала и записывала свидетельские показания детей на диктофон, спрятанный на коленях под свитером, я четко знала, что делаю и почему это делаю. Когда я с диктофоном в руке толклась в коридорах, приемных и комнатах ожидания, беседуя с адвокатами по иммиграционным делам, священниками, полицейскими и просто незнакомыми людьми, собирала звуковые образцы грубой, неприукрашенной юридической реальности, я верила, что в какой-то момент придет четкое понимание, как сложить из моих разрозненных записей целостную, значимую историю. Но стоило нажать на диктофоне кнопку «Стоп», собрать в сумку свое хозяйство и отправиться домой, как переполнявшая меня энергия действия вместе с кристальной ясностью мысли постепенно испарялась. А когда я дома переслушивала свои записи и размышляла, в какой последовательности монтировать их, чтобы получился связный нарратив, меня захлестывали сомнения и пугали проблемы, я застывала в параличе нерешительности и беспокойства.
Нам наконец приносят еду, но дети ноль внимания. Они слишком поглощены своим занятием и никак не могут решить, чем заполнить оставшиеся несколько квадратов. Я наблюдаю за ними с гордостью, но к ней примешивается легкая зависть, и пускай это по-детски, но как же мне хочется вооружиться карандашом и включиться в их игру с восемью квадратами. Я гадаю, как бы я распределила по восьми квадратам все свои сомнения, заботы и проблемы.
Политические заботы: как документальный радиоочерк посодействует большему числу бездокументных детей получить убежище? Эстетическая проблема: с другой стороны, почему аудиоматериал или, если хотите, любая другая форма повествовательной подачи историй обязательно должны служить достижению конкретной цели? И пора бы мне уже понять, что подход к любой форме искусства с позиций инструментализма дает заведомо дрянные результаты: упрощенные педагогические материалы, нравоучительные романы для юношества, в целом вымученное пресное искусство. Профессиональные сомнения: но опять-таки, разве искусство ради искусства мало выставляло напоказ всю нелепость и смехотворность интеллектуального высокомерия? Этические сомнения: и почему мне вообще пришло в голову, что я могу или должна черпать свое искусство из чьих-то страданий? Прагматические соображения: может быть, я должна всего лишь с документальной точностью фиксировать события как серьезный журналист, каким я начинала на радио и в профессиональной звукозаписи? Сомнения реалистического свойства: не разумнее ли даже на пушечный выстрел не подпускать СМИ к историям этих детей, потому что, как ни крути, но чем больше СМИ освещают неоднозначную и чреватую конфликтами тему, тем сильнее соблазн политизировать ее, а в наши времена стоит теме политизироваться, и из призыва к безотлагательной конструктивной дискуссии в обществе ее превращают в разменную монету, удобную политическим партиям, чтобы проталкивать свои повестки, ничего не делая по сути. Повседневные заботы: культурная апроприация; мы в хлам забрызгали чью-то накладку на сиденье унитаза; кто я вообще такая, чтобы выскакивать с этой историей; не упускать мелочей в нашей семейной идентичности, не то развалится; опять эта тяжесть в голове, я слишком разозлена; я застряла в плену понятий западных белых англосаксов; как правильно употреблять личные местоимения, я небрежна с прилагательными, и, боже, кого, на хрен, волнует чертова путаница во фразовых глаголах?
КОПУЛА И КОПУЛЯЦИЯ
Муж желает, чтобы мы слушали музыку Аарона Копленда к балету «Весна в Аппалачских горах», пока машина преодолевает подъемы и спуски извилистой дороги через Национальный лес Чероки, ведя нас к Эшвиллу, штат Северная Каролина. Полезно и поучительно, говорит муж. Я опускаю стекло со своей стороны, вдыхаю разреженный горный воздух и соглашаюсь поискать у себя в телефоне «Весну в Аппалачских горах». Наконец мне удается поймать какой-никакой сигнал интернета, я нахожу запись 1945 года – явно оригинал – и жму на «Воспроизвести».
Мы слушаем «Весну в Аппалачских горах» всю дорогу, на протяжении миль, пока дорога взбирается на горный
