решилась остановить его.
— Подарок первый! — провозгласил он и рванул на груди рубаху, не в силах справиться с пуговицами. Он стаскивал рубашку, а ему казалось, что сдирает с себя кожу.
— Вадим! — крикнула Алька, заплакав. Инна стояла рядом, закусив губу. Как помочь и что делать, она не знала
Но он не слышал и не видел никого кроме матери, швырнул рубашку на пол и развернулся спиной.
— Смотри, мама, какую красоту ты мне подарила! Нравится?
На женщине, сползшей на диван, не было лица. Она прижимала руку к груди и не могла и слова вымолвить.
— Вадим! — крикнула Аля, не в силах больше молчать.
— Аль, я никогда не винил тебя! Никогда! Это всё моя вина! Я гений! Мир у ног двадцатилетнего пацана! И не вернулся я к музыке не из-за тебя, а из-за себя и из-за нее! Чтобы все говорили, что мать Дмитрия Кима продала за наркоту дочь педофилу!? Ей девять лет было! Девять! Разве ты мать? Мать? Знаешь, через какие круги ада твоя дочь прошла, чтобы жить нормально? Ты там, в тюрьме, просто срок отбывала за то, что натворила, а она-то в чем провинилась? Девятилетний ребенок! Твой ребенок! Она, подававшая надежды скрипачка, скрипку в руки так больше и не взяла. А не взяла из-за меня, оторвавшего от себя музыку!
Женщина беззвучно плакала, глядя на своего красивого сына, которому сейчас было больнее, чем в тот момент, когда он получал те страшные удары ножом. Она протягивала к нему руки, а потом вновь прижимала их к груди. А он вдруг заметался по гостиной, как зверь в клетке. Замер у зачехленного рояля, бросил взгляд на мать и рванул чехол — холодная тяжелая материя зашелестела, потрескивая от статического электричества — стукнул по выключателю, погасив свет во всей гостиной и оставив включенными лампы только над роялем.
— А что, мам? Помнишь, как тебе нравилось, когда я играл для тебя? — говорил он, вытаскивая стул и устанавливая правильную высоту. — Я сыграю для тебя!
Он словно прыгнул за рояль, откинул крышку и обрушил пальцы на клавиши. Казалось, рояль вздрогнул и присел от рванувшего из его недр «Этюда №4» Шопена. Воздух словно взорвался от музыки. У Инны даже заложило уши. А пальцы скакали по клавишам, быстро, очень быстро, ни разу не ошибившись. Алька, казалось, забыв о матери, не сводила глаз с брата. А тот словно рвал душу в этом стремительном звуке. И жена вдруг увидела Музыку. В ветхом платье, больная, она металась по комнате, будто старалась найти выход, а пальцы хлестали стонущий под ними инструмент. Девушки даже не заметили, как исполнитель перешел на «Этюд №12» Шопена. А потом следовал «Этюд №24». Музыка волнами накрывала и отходила назад, и ни Алька, ни Инна не решались подойти к склоненному над роялем Вадиму, игравшему в неистовом беге.
А он играл и играл. Рояль стонал под натиском вдохновенных болью пальцев, и эта боль казалась бесконечной. Романов, не подходивший почти двенадцать лет к роялю, изливал старому другу боль, накопившуюся за все эти годы, и хоть глаза пианиста были сухими, Инна видела, как мечется и плачет его душа. В этот момент она вдруг осознала: это не музыка металась по просторной гостиной, а душа самого Вадима. Та часть, которую он оторвал много лет назад. Вот почему девушка слышит музыку от его рук! Вот почему он каждую ночь играет во сне! Его душа — Музыка! Поэтому в его глазах не видишь огня, не видишь жизни. Без музыки его душа мертва.
А пальцы всё так же неслись в стремительном беге по клавишам. Вивальди, Шопен, Моцарт, Стравинский и многие другие… Их бессмертные произведения наполняли комнаты, проникая в самые темные углы, заполняя щели между стоящих на полках книг. Музыка уже не походила на безумную старуху-нищенку, мечущуюся в припадке. Она помолодела и даже сменила наряд. Она уже степенно выхаживала и пробовала кружиться. Инна так ясно видела ее.
Вадим играл. Играл так, как никогда до этого. Он помнил наизусть все эти произведения: пальцы всё делали сами. Ногам тоже не требовался приказ. Это и не он играл. Это точно не он играл! Тело действовало само. На автоматизме. Автопилот. В голове полыхал пожар. Сердце металось в груди. А сам он не чувствовал ничего. Он даже не слышал музыку! Боль. Чудовищная боль! И он был в ее власти. Он выплескивал ее на инструмент, и тот, стоная и плача, принимал ее.
Вадим потерял счет времени. Играл и играл. И в какой-то миг просто вдруг услышал звон последних аккордов и замер сам. Приподнял свои руки над клавишами и посмотрел на твердые тонкие пальцы, словно видел впервые. Звук еще дрожал в воздухе, Вадим убрал ногу с педали, и тишина окутала пианиста. Он посмотрел на рояль. И вдруг вспомнил, как тысячи раз тот стоял и ждал его. Ждал, как верного друга. Ждал несмотря ни на что. Даже сегодня верный друг принял и пережил его безумие. А что ему оставалось? На то он и друг. И пианист провел ладонью по крышке, словно погладил. А потом, осмотрев клавиши, закрыл глаза и коснулся черно-белых пальцев. Едва-едва. Не причиняя боли. Коснулся и услышал, он услышал музыку.
Зазвучала «Una mattina» Людовико Эйнауди[1], а за ней «River flows in you» Ли Румы и многие другие. Пианист, как и его слушательницы, замер во времени. Он хотел остановиться, но вдруг вспоминал еще одну мелодию и хотел ее сразу исполнить. В очередной раз замер над роялем. Улыбнулся чему-то, глаза потеплели. Пальцы коснулись клавиш, и зазвучала композиция для фортепиано «Mariage d’amour» [2]Поля де Сенневилля[3]. Пианист поднял голову от инструмента, увидел жену и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. А он играл, играл, ласково и нежно касаясь пальцами черно-белых клавиш, как до этого эти пальцы касались любимой. Играл и сам наслаждался музыкой.
А потом он, замерев в очередной раз, едва не встал, но что-то вспомнил. Опустил руки, коснулся клавиш, и тут от рояля полилась «Nuvole Bianche» Людовико Эйнауди. Вадим играл, закрыв глаза. Он играл и улыбался. Играл и не видел ничего вокруг. Сейчас здесь был только он, рояль и Музыка, скользящая по гостиной. Она путалась в складках портьер. Она повисала на хрустальных каплях чешской люстры. И она тоже улыбалась.
Инна не могла отвести глаз
