— Статский советник Дубина, — повторил он, — я подслушал ваш разговор с Ноздревым и должен сказать вам, что если вы не получили от него интересующих вас сведений, то, во первых, потому, что он и сам посвящен далеко не во все тайны нашего предприятия, а во-вторых, потому, что он, по видимому, заметил меня и поспешил скрыться. Я тоже член «Общества частной инициативы спасения», но уже во второй степени и в качестве председателя «Комиссии практического оздоровления корней»[400], имею тайный надзор за некоторыми из моих товарищей…
— Однако ж! — воскликнул я, невольно проникаясь почтением к человеку, подъявшему на своих раменах бремя оздоровления.
— Да-с, — отвечал он, ловко (на манер парижских гарсонов) перебрасывая салфетку с одной руки на другую, и затем, подмигнув одним глазом, прибавил: — На чай от вашей милости будет?
Разумеется, я не затруднился обещать ему пол-имения, лишь бы он был откровенен.
— Основная мысль нашего «общества», — начал он, — заключалась в возбуждении в среде обывателей охоты к «содействиям». Каким образом созрела мысль об этих «содействиях» — это я не умею вам объяснить, но думаю, что, во всяком случае, эта мысль удачная и не безвыгодная. Да и время для ее осуществления наступило самое благоприятное. Умники-то повывелись или попрятались; остались одни сердечные люди, которые смотрят на содействие довольно серьезно: не лезут с умствованиями, а изъявляют содействие. В чем именно должно состоять «содействие» — на этот счет существуют разные мнения. Идеалисты полагают, что оно должно, по преимуществу, иметь в виду изобилие плодов земных; простаки думают, что временно можно обойтись и без плодов земных, главной же задачей минуты должно быть оздоровление корней. Последнее мнение восторжествовало, как наиболее соответствующее мраку времен, но в то же время я должен отдать справедливость и Ноздреву: он много поревновал в пользу этого мнения. И таким образом у нас образовалось, в форме «Комиссиидля освидетельствования содействий», то первичное ядро, о котором вы слышали от Ноздрева. Но по мере того, как со всех сторон России стекались предложения «содействий», члены «Общества частной инициативы» убеждались все более и более, что в них выразилось последнее слово мрака времен, — и только. Не приказательный характер слова «жарь» и не опасение перехода в разнузданность страстей остановили наше внимание, а то, что мы, и по получении отзывов о содействиях, увидели себя совершенно в том же положении, в каком были и до возбуждения содействий. Коли хотите, в слове «жарь», наиболее излюбленном нашими содействователями, слышится известная система, но ведь системы-то эти мы и без того знаем, а напоминать нам об них, значит, только указывать на их недостаточность…
— Позвольте! но ведь, кроме этих напоминаний, в получаемых вами «содействиях» заключается также и извещение с драгоценными указаниями на лиц сомнительных, не имеющих надлежащей полноты чувств, и, наконец, прямо опасных…
— Есть и это, и даже во множестве. Но, во-первых, Общество наше, как частное, не имеет надлежащих полномочий для расследований. А во-вторых, какая же власть согласится подвергнуть целую половину России расследованию по извещению другой? Вы только представьте себе это зрелище, этот стон, и наконец… этот смех! Потому что ведь, наверное, девяносто девять сотых из этих «обнесенных» окажутся вне всяких улик и, стало быть, останутся ненаказанными!
— Однако ж, мне кажется, что если человек и не уличен, но в сердцах благонамеренных людей сложилось убеждение…
— Можно и так. Но, во всяком случае, было бы полезнее, если б это «убеждение» осуществляло себя само, не прибегая к формальностям. Этого-то рода «содействие» и необходимо в данную минуту. Ежели ты убежден, и притом говоришь «жарь», то жарь воистину, жарь на свой страх, за свой счет. Не хвались, не жалуйся, не докучай, а действуй, действуй, действуй!
— Однако послушайте! ведь и это в своем роде «превратное толкование»? — изумился я.
Из всех «Писем к тетеньке» «письмо» III первоначальной редакции, вырезанное из сентябрьской книжки «Отеч. зап.» за 1881 г., но тем не менее сразу же распространившееся другими путями, — пользовалось у современников наибольшей и громкой известностью.
Сообщая Н. К. Михайловскому о ходе своей работы над «Письмами к тетеньке», Салтыков писал 7/19 июля 1881 г. из Висбадена: «Второе письмо (о лгунах и лганье) кончаю, 3-е (о вероломстве) тоже скоро напишу и пришлю для августовской книжки… В дальнейших письмах дело пойдет о содействии общества, то есть о приглашении к содействию и проч….» Таков был первоначальный план. Тема «письма» III определялась в нем как тема «о вероломстве», а разработка темы «о содействии общества» относилась к последующим «письмам».
Однако план этот оказался нарушенным. В августовской книжке появилось лишь «письмо» II,посвященное, как и проектировал Салтыков, «лгунам и лганью». Что касается последующих писем, то о них писатель, по-прежнему находившийся в Висбадене, сообщал Н. К. Михайловскому 14/26 августа: «Я пишу третье письмо о «содействии общества». Предметом 4-го письма послужит книга Фадеева, которую я, впрочем, называть не буду. А буду трактовать о ее содержании — анонимно». Таким образом произошла неожиданная замена «предметов» как III так и IV «писем». Нарушение первоначальных планов было вызвано обстоятельствами чрезвычайного характера.
В июле и августе 1881 г. Салтыков часто встречался в Висбадене с отдыхавшим там гр. М. Т. Лорис-Меликовым, лишь незадолго до того уволенным в отставку с поста министра внутренних дел. Более месяца они даже жили под одной крышей на вилле Sonnenbergstrasse, 16; Лорис-Меликов занимал бельэтаж, а Салтыков с семьей — нижний. Несмотря на свое положение ex-министра и ex-«диктатора», Лорис-Меликов и в это время располагал обширной информацией о закулисных политических делах Петербурга. Об одном из них он счел необходимым информировать Салтыкова. В беседе, происходившей 29 июля/12 августа, писателю была раскрыта тайна созданной в марте 1881 г., с ведома Александра III, так называемой «Священной дружины» — конспиративного добровольного общества, преимущественно из среды военной аристократической молодежи, ставившего своей целью неофициальную охрану царя и подпольную вооруженную борьбу с революционерами.
Получив эти сведения, — они изложены в письмах Салтыкова от 29 июля/10 августа, 2/14 и 12/24 августа 1881 г. к находившемуся за границей же Н. А. Белоголовому, — писатель принял решение разоблачить санкционированную царем организацию как в печати, так и путем прямого осведомления о ней революционеров. Он меняет тему «письма» III и посвящает его вместо «вероломства» — «Священной дружине». Такая замена была отчасти облегчена тем, что новый конкретный объект сатиры включался в общую тему «о содействии общества», уже ранее сформулированную и творчески продуманную.
Принявшись за работу, Салтыков предполагал прислать для сентябрьской книжки два письма — на новом материале — III и IV, тесно связанных между собой. Однако работа шла туго, отчасти по нездоровью писателя, а более всего, нужно думать, из-за трудности самой задачи: провести в легальной печати разоблачение тайного общества, действовавшего под эгидой императорского двора.
Надежда закончить одновременно оба «письма» скоро отпадает. «К сентябрьской книжке я пришлю только одно «письмо» — больше не могу», — извещает Салтыков Н. К. Михайловского из Висбадена 15/27 августа. Работа над «письмом» завершается уже в Париже, куда Салтыков приехал 20 августа/1 сентября. Отсюда оно и было послано в Петербург 29 августа/10 сентября в сопровождении таких слов, обращенных к Н. К. Михайловскому: «Вместе с сим посылаю 3-е письмо к тетеньке… Не знаю, как и кончил статью. Думаю, что она и неудовлетворительна и не весьма цензурна». В последнем предположении Салтыков не ошибся. «Письмо» III произвело в цензуре подлинный переполох. При этом, однако, по вопросу о запрещении его или только об изменении отдельных мест возникли разногласия между цензорами разных рангов, включая и самого министра внутренних дел гр. Н. П. Игнатьева, которому докладывалось «дело». Непримиримее других оказался постоянно наблюдавший за «Отеч. зап.» цензор Н. Лебедев. Он настаивал на том, что статья «подлежит уничтожению в целости и что исключение нескольких более или менее резких мест, отличающихся нахальностью, — этим предлагало первоначально ограничиться Главное управление по делам печати, — едва ли может устранить тот возбуждающий характер статьи, которым она отличается». В подтверждение своей мысли, Лебедев указывал на «направление статьи, имеющее целью представить общественное положение России в самом мрачном виде и предать позору и <…> оплеванию все меры честных людей, стоящих на стороне правительства и готовых к борьбе с враждующими элементами». По основному пункту обвинения, по вопросу о «Священной дружине» (наименование это, впрочем, не употреблялось, цензоры всюду пользуются салтыковским псевдонимом), Петербургский цензурный комитет (повторяя слова из донесения Н. Лебедева) считал необходимым предупредить Главное управление, «во-первых, что учреждение общества частной инициативы спасения, известное не из официальных источников, а только по слухам, принадлежит к числу внутренних и не подлежащих оглашению событий августейшего дома; во-вторых, что личный состав этого общества, включающего в себя, быть может, и членов августейшего семейства, не может быть ни оглашен, а тем менее подвергаем позору и осмеянию, и что вследствие сего статья Щедрина не может быть опубликована без установленного законом предварительного одобрения министра императорского двора». Но министром императорского двора был в это время гр. И. И. Воронцов-Дашков, стоявший во главе «Священной дружины» и выведенный в «письме» III под именем Амалат-бека; он-то и должен был участвовать в решении судьбы салтыковской сатиры. «Письмо» было вырезано по требованию министра внутренних дел гр. Игнатьева, предварительно ознакомившего с его содержанием Александра III[401]. Среди читателей «письма», по-видимому, специально для этого размноженного, был также ряд министров и сановников, в частности, член Государственного совета А. В. Головнин и Д. А. Милютин. В дневнике последнего записано под 29 ноября 1881 г.: «…писал сегодня А. В. Головнину, возвращая ему присланный им для прочтения оттиск не пропущенной цензурою статьи Салтыкова (Щедрина), одного из «Писем к тетеньке». Это одна из самых злых сатир его на современное настроение в Петербурге. Смешно, и в то же время крайне грустно»[402].
