«Разве уже его хоронят?» — подумалось ей, но она не двинулась с места.
Комната наполнялась людьми: вон её отец, вот американец Уайз, вот и сёстры Мишеля, и дама в чёрном кружеве, и другая дама с чётками, и ещё какие-то люди. Кто-то сунул ей в руку несколько живых померанцевых цветов.
— Allons [82]! — шепнула Зинаида Сергеевна, и все пошли в комнату Мишеля.
Вошла и она и встала у его постели.
Тут только она увидела высокого, ещё молодого человека, в облачении русского священника, но по причёске и по общему виду как-то непохожего на священника.
— Невеста? — спросил он у Зинаиды Сергеевны и, получив утвердительный ответ, безмолвно и серьёзно поклонился.
Сонечка никого не видела, кроме умирающего, около которого стояла. Он лежал с открытыми глазами, а дама с чётками, стоя у его изголовья, держала зажжённую свечку возле его руки. Затем произошло что-то странное. На её палец надели золотое кольцо. Незнакомый голос быстро и однообразно произносил молитвы, сокращая и проглатывая окончания; сама она повторяла вполголоса слова, которые шептал ей кто-то на ухо, трогая её за плечо. Читал что-то ещё и другой голос. Она была занята только тем, что смотрела на Мишеля и следила, не умирает ли он: ей всё казалось, что он сейчас умрёт, и она напряжённо ждала этого ужасного мгновения. По временам она машинально крестилась, но всё её внимание было приковано к этому умирающему лицу, с его жалким, детским выражением, мертвенною бледностью и большими, потухшими глазами. Его приподняли вместе с подушками, чтобы он мог отпить из церковной чаши; потом выпила она. Священник начал читать ещё быстрее и поспешнее, и церемония кончилась.
— Поздравляю вас с законным браком! — сказал незнакомый голос с любезной интонацией, и она очнулась.
Она была женой этого жалкого, умирающего человека: она поняла это. Теперь она имеет право не отходить от него до самой смерти, ухаживать за ним… Только это пока и сознавала она.
Пётр Александрович подошёл с заплаканным лицом и поцеловал её молча. Также безмолвно целовали её Зинаида Сергеевна, и Зина, и Лена. Кроме священника, никто не решился произнесть слово поздравления: смерть была близко, и все знали это. Кто же мог говорить о будущем счастье, когда смерть уносила будущее?
Он жил, но чувства его уже умирали. Сонечка села у его постели и тихо назвала его своим мужем. И странно — точно откуда-то издали звучали ей самой эти слова, точно не она говорила их. Она думала, что это вызовет в нём хоть искру радости, хоть на минуту оживит его. Но она ошиблась: жизнь так слабо теплилась в этом бедном исхудавшем теле, что ничто не могло разбудить её. Он лежал с закрытыми глазами, и опять, кроме усталости и страдания, ничего не выражало его лицо. Неровное, тяжёлое дыхание подымало его грудь, и свинцовые тени лежали на его закрытых веках. Счастье, которое некогда придало бы ему двойную жизнь, теперь, казалось, только приблизило минуту смерти. Ведь оно и было дано ему только с тем условием, что он, не насладившись им, умрёт. Сонечка не выдержала этого зрелища, опустилась на колени и прижалась лицом к постели. Бесконечная жалость и нежность заговорили в её сердце вместе со страстной мольбою о прощении. Она чувствовала себя бесконечно виноватой перед ним, и всё лицо её обливалось горячими слезами.
Кто-то тронул её за плечо. Голос доктора мягко проговорил:
— Allons, calmons nous, madame! [83]
Она быстро встала и, не заботясь о том, что все могли видеть её пылающее лицо, омоченное слезами, нагнулась над своим мужем и в первый раз в жизни прикоснулась губами к его горячему лбу. И вдруг ей представилось в это мгновение, что завтра, может быть, она поцелует этот самый лоб, холодный и мёртвый, прощаясь с ним перед тем, как его навсегда закроют гробовою крышкой.
Она закрыла лицо обеими руками и выбежала из комнаты.
Была ночь, но почти никто не спал. В комнате умирающего оставались только доктор и Сонечка. Остальные входили от времени до времени, и слышался торопливый шёпот: «Что, ещё жив?» И дверь опять затворялась, и всё стихало, кроме тяжкого, короткого дыхания Мишеля.
Тишина и полумрак. Сонечка смотрела на умирающего. Сухие губы его были полуоткрыты, веки опущены. Тёмные тени и пятна слабого света на подушках, на стене, на белом одеяле составляли мертвенный фон, на котором едва белело в полутьме бледное лицо с беспомощным, детски-страдальческим выражением. Полоса света падала на подушки сбоку, а за изголовьем ещё чернее сгустились тени и повисли над головой страдальца. Его бледные, исхудавшие руки бессильно лежали на одеяле. Он не стонал, не бредил и не открывал глаз. Долго-долго Сонечка сидела у постели, глядя на него, ни о чём не думая, ничего не ощущая, кроме утомления и тяжести во всём теле. Но эта тяжесть всё усиливалась; наконец, Сонечка опустилась глубже в кресло, прижалась к его мягкой спинке, голова её поникла на руку, глаза стали закрываться; обрывки неясных мыслей, бессвязные, отдельные слова промелькнули в голове, затем всё исчезло. Прошло несколько совершенно пустых мгновений, ничего не было нигде; была только она сама, но где-то далеко-далеко, в стороне, и она чувствовала про себя, что она существует как будто в третьем лице. Потом она очутилась в саду. Густой, чудный сад, и кусты роз таких удивительных, что каждый цветок величиной с её голову. Она знала, что это Петровский сад, но только он совсем был не такой как на самом деле. Потом вдруг всё переменилось, и она увидала себя в комнате, где была целая толпа людей. Она ходила, всё кого-то искала и не находила. «Кого ты ищешь?» — сказал ей вдруг голос, и она почувствовала, что вся вздрогнула от радости: это был его голос, голос того, кого она любила больше всего на свете.
— Ты уж здесь? Где ты? — спросила она, и обернулась, и стала оглядываться во все стороны. Но его нигде не было. — Где же ты, о милый, милый! Где ты? — закричала она и проснулась…
Она проснулась и посмотрела вокруг. Сердце её страшно билось. Так живо почувствовала она присутствие своего милого, так ясно слышала его голос во сне, что и теперь, оглядываясь кругом, она точно ожидала увидеть его около себя.
Она увидела своего мужа.
Мужа? Это слово вдруг представилось ей в своём настоящем значении, оно внезапно вспыхнуло ярким пламенем в её отуманенной голове.
«Мой муж… мой муж! Я жена — не его жена? О, что же это такое!» — пронеслось в её мыслях. Она взглянула на Мишеля с каким-то ужасом.
«Нет, нет — он умирает. Господи! Что это со мной!? Уж последние минуты»…
Она упрекала себя в чём-то, но вся дрожала, и грудь её волновалась. Она наклонилась над постелью, посмотреть поближе на своего мужа… «Но ведь он сейчас умрёт?» — повторялось ей мысленно.
Она наклонилась ещё ниже. Что это? Он не дышит! Ничего не слышно.
— Доктор, доктор! Он умер? Он умер?
Задремавший доктор рванулся к постели, положил свою руку на мертвенно бледную руку, лежавшую на одеяле, наклонился лицом к самому лицу умирающего и разом отшатнулся.
— Доктор?..
— Il est sauvé, ma chère, chère dame, il vivra, il est sauvé! [84] — заговорил доктор с лихорадочным волнением, схватив её за обе руки. — Вы возвратили ему желание жить, счастье сделает остальное (le bonheur fera le reste).
Она почувствовала, как вдруг похолодели её руки и ноги. Она медленно перекрестилась; потом холод поднялся к её сердцу, и она потеряла сознание…
Желание жить настолько сильно проснулось в душе умиравшего человека, что жизнь вернулась к нему. Медленно, тихо, точно нехотя возвращалась она на отчаянный призыв его души, его воли, его любви; но всё же возвращалась, и все кругом его ожили. Все, кроме той, ради которой он захотел жить.
Она была рада, что силы её оставили: это послужило ей предлогом провести несколько часов вдали от него. Но её честное сердце говорило ей, что это малодушно, и через несколько часов она вернулась к постели своего мужа.
С тех пор она не отходила от его постели. Несколько дней она провела в тяжёлом забытьи, углублённая в свою душу, ничего не понимая, кроме того, что какой-то страшный, грозный вопрос — вопрос жизни и смерти — тяготел над нею. И сердце её откладывало разрешение этого вопроса, а лицо становилось прозрачно-бледным, и глаза углублялись, блестя лихорадочным блеском.
Прошло десять дней. С каждым днём её мужу становилось лучше. Он ослабел ещё больше, так что долго совсем не мог говорить; но исхудалое лицо его просветлело, и глаза смотрели с какою-то заискивающей нежностью на любимое лицо, которое теперь всегда было тут, близко около него.
Пётр Александрович с беспокойством смотрел на свою дочь. Он был в совершенном недоумении и решительно не знал, радоваться ему или нет. Он не мог удержаться, чтобы не радоваться обещанному выздоровлению Мишеля: он его искренно любил. Но с другой стороны он боялся и недоумевал. Он смотрел на Сонечку, со дня на день ожидая какого-нибудь порывистого объяснения, слёз, истерики. Но дни проходили без истерики, и Пётр Александрович начал успокаиваться.
