Эрик стоял посреди комнаты, в ужасе заломив руки и закрывая ими глаза.
Срывали одежду и били крылами,
И когти сжимались, подобно пружине:
«Нам падали, крови твоей!»
И стаей, всей стаей тащили к стремнине,
Чтоб свергнуть на груды камней!..
И в пытке хотел я разбиться на камне,
И смерть преднеслась, как приманка…
На память в тот миг, ты явилась одна мне
И слово последнее — Станка!..
Я крикнул, и смолкло: твой голос раздался;
Завидя тебя у кургана,
Все галки умчались, и только остался
Закат, словно рваная рана…
При этом он подошел ко мне и смотрел на меня с изумленным и просветленным лицом, точно действительно я только что избавила его от смертельной опасности.
Ты шла с хризантемами тихой долиной,
Змеистой тропинкой, янтарной лощиной…
Эрик поднял мое лицо за подбородок и, притягивая меня к себе, говорил, пристально и нежно всматриваясь в мои глаза своим странным взглядом:
И, руки сжимая и грея меня,
Тревожно спросила, не ранен ли я?
За что озлобились проклятые птицы?..
Он еще ближе притянул мое лицо, и, кажется, слезы появились на его грустных глазах.
И взор твой с вопросом под тишью ресницы,
Весь полный янтарно-пурпурной поэмы,
Лучом и росою сиял…
За что?.. Я вдыхал лишь твои хризантемы.
Уста мои были недвижны и немы,
И я ничего не сказал…
Опять, как тогда, я стала чувствовать какую-то странную истому от его прикосновения или от того, что он смотрел на меня слишком пристально… Мне показалось, что я не в его глаза смотрю, а в какую-то блестящую точку, как в алмаз на ризе Божьей Матери, и вдруг опять, как тогда, я в этой точке увидела его лицо, давно знакомое, дорогое и страстно потянулась к нему и тогда почувствовала его горячие губы на своих губах… Ощущение какой-то сладостной слабости, чего-то такого, что не может повториться, овладело мной от этого первого поцелуя.
Мне казалось, что я очнулась, точно от потери сознания, когда увидела себя на его коленях. Он сидел на моей маленькой подножной скамеечке.
Я вспомнила, что какая-то мысль о значении его странного сна мелькнула у меня, пока он говорил, и что хотелось спросить об этом.
— Эрик, какие страшные сны тебе снятся!
— Мне всегда снятся страшные сны, Станка, но только я редко помню их. И всегда ты приходишь ко мне и освобождаешь меня. Мне часто снится сон, Станка, точно я…
— Нет, молчи лучше, ты слишком волнуешься, когда говоришь.
— Нет, я скажу тебе… Мне снится, точно я прикован к скале где-то высоко в горах, и долгие ночи ползут надо мною. Я вспоминаю, что ты там одна, Станка, далеко внизу, где борьба и злые люди, где нет ничего хорошего, кроме волшебных снов. И страшно мне за тебя и грустно, что больше не увижу тебя, и больно, что уже больше ничем не могу помочь твоей жизни и только одно осталось, что еще могу отдать тебе свою мечту… Тогда напрягаю я мысль, чтобы навеять на тебя волшебные сны, чтобы хоть что-нибудь хорошее было у тебя, и вижу тогда, как ты спишь на мокрой от слез подушке, и вижу те сны, что создаю для тебя, а потом слабею от боли, и мысль тускнеет, и мука так захватывает меня, что обрывается сон, и знаю, что ты видишь меня у скалы и вижу, как в ужасе просыпаешься и плачешь. Страшная тоска охватывает меня, Станка, потому что ничем уже не могу помочь тебе. Так бывает несколько раз… А потом я слышу, как ты зовешь меня внизу в горах и не могу ответить тебе, и слышу, как ты подымаешься и камни обрываются под тобой… О, Боже!..
Эрик в ужасе закрыл глаза рукой.
— Эрик, я ведь здесь, я, твоя Станка, очнись…
Я схватила его за руки.
— Посмотри, это сон, Эрик!..
— Да!., ты здесь? ничто не угрожает тебе, Станка? — он смотрел на меня тревожным озабоченным взглядом.
— Нет, нет, Эрик… Я счастлива с тобой… Мне только холодно немного.
Тогда он поднял меня и, положив на постель, укрыл пледом. Потом, сидя на краю постели, всматривался своим тревожным взором. Я закрыла глаза и, почувствовав его голову на своей груди, крепко прижала ее к себе.
— Эрик, я счастлива с тобой… Эрик, ты молчишь? Ты слушаешь мое сердце?
— Станка, — вдруг воскликнул он с отчаянием, — ты ничего не чувствуешь тут? — он указал рукой на мою грудь.
— Нет, ничего.
— Тебе не трудно дышать, Станка?
— Нет, мне легко с тобой…
Он наклонился ко мне совсем близко, и сердце у меня сжалось, когда я увидела, как слезы катились по его бледным щекам.
— Несчастная ты, несчастная, — шептал он, и мне вдруг стало страшно.
— Эрик, о чем ты шепчешь? Я счастлива с тобой, нам хорошо теперь, — повторяла я, прижимаясь к нему. Мне хотелось скорей забыть слово «несчастная».
— Я увезу тебя, Станка.
— Хорошо, Эрик, мы быстро уедем с тобой по железной дороге в далекую страну…
Тогда он неожиданно спросил меня:
— По железной дороге, ты говоришь? Разве дорога бывает железной?
И опять от этих слов ужас зашевелился у меня в сердце.
Я, усталая, упала на подушки и ничего не отвечала, мне хотелось только забыть про его безумие.
— Мы уедем с тобой на быстрой тройке, — шептал он, наклоняясь ко мне и всматриваясь своими зачарованными глазами — и странная истома овладела мной под этим взглядом. Пусть он безумный, но только с ним я хочу жить.
— На быстрой тройке, — шептала я.
— Туда, где теплые волны и белый мрамор, где цветут апельсины…
— Где цветут апельсины… — слабее повторила я, и у меня хватило только силы, чтобы положить руки ему на плечи.
Его губы прижались к моим губам, и тогда горячие волны покатились по мне, точно доносясь из страны, где цветут апельсины…
И, безумно целуя меня, он повторил:
— Ты должна все забыть, Станка, забыть про несчастную жизнь, ты скоро уйдешь отсюда, ты скоро уйдешь, но придешь за мной…
— Я приду за тобой…
Вот все, что мне необходимо было привести из дневника Мары. Последние его страницы, которых ради краткости не привожу, показывают, что, очнувшись на заре, несчастная девушка не нашла возле себя того, кому отдалась в эту первую, затуманенную призраком счастья ночь. У Мары осталась, однако, надежда, что за этим вторым свиданием, оборванным так же неожиданно, как и первое, должно следовать третье. Даже случайно узнав про отъезд любимого безумца и глубоко потрясенная этим новым ударом, она мистически верит, что связь их не может быть порвана и, как в бреду, повторяет свои последние слова: «Я приду за тобой…»
В то же время получается письмо матери. Госпожа Багдасарова сообщает о полном упадке своих денежных дел и, ссылаясь на невозможность содержания дочери в городе, требует ее возвращения в Мраморное, где гораздо легче при ее содействии «замуж выйти». Сознавая себя совершенно чуждой и пораженная тривиальной грубостью матери, разбитая, не имея сил самой бороться за существование, Мара перед отъездом в последний раз прибегает в церковь и падает на колени перед иконой Божьей Матери…
— Я приду за тобой, Эрик…
Это последние слова дневника.
X
Месяца через полтора после возвращения из Италии я узнал, что Мраморное продано госпожой Багдасаровой. Новыми владельцами я не интересовался, хотя слышал, между прочим, что они принадлежат к высшей земельной аристократии, владеют в разных местах громадными имениями, но ведут необычайно замкнутую жизнь; что семья состоит из трех лиц: старой графини и сына ее с женой, делами же их заведует изредка приезжающий брат графини; что в усадьбе возводится много построек, содержится много прислуги и великолепные выезды.
