тоже слушал. И улыбался.
Тревожно мне, неспокойно. Как мухе, которую поймали, накрыли банкой на столе и ушли. И вроде ничего плохого в данный момент не происходит, но ведь произойдёт. Или люди вернутся и раздавят несчастную муху, или не придут, и под банкой просто закончится воздух. И так, и сяк плохо. Есть, конечно, небольшой шанс, что придут и выпустят безо всяких последствий. Но очень небольшой.
А меня кто выпустит? Некому… Давит меня эта квартира, прямо расплющивает. Ну куда такая огромная? Нет в ней места, откуда можно было бы видеть хотя бы её треть. Коридоры, повороты, углы… И кто знает, что там, за этими поворотами, в этих невидимых двух третьих квартиры происходит? Что-то же происходит! Вот ходит кто-то… Кто? Иду в дальнюю комнату, открываю дверь. Никого. Но кто-то же ходил только что?! Соседи наверху? Да, пожалуй, пусть будут соседи. И как это они умудряются всегда ходить в той части квартиры, где меня в данный момент нет? Хоть бы раз над головой затопали. Десять лет уже здесь живу – ни разу с ними не встретился. Странные они какие-то…
Колокольчик звякнул у входной двери. Как если бы дверь открылась. Но дверь не открывалась. По крайней мере, я не видел. Иду к двери. Да, всё закрыто, заперто. А колокольчик звенел. Наверное, сквозняк. Дунул из-под двери, задел колокольчик и скрылся в вентиляционных шахтах. Кто ж ещё может звенеть колокольчиком в пустой квартире? Нашёл где-то щель невидимый ветер.
Как громыхнуло что-то на кухне! Я аж вздрогнул. Бегу на кухню. Всё в порядке. Шкафы, полки, посуда ровными рядами. Цветы на подоконнике. Может, это они грохочут? Только притворяются тихими, а как только я отвернусь – раз! – и листьями, корнями зашевелят. Может, из горшков своих вылезти хотят. Фух… Глупость какая. Открываю посудный шкаф и сразу вижу: миска не на месте. Стояла на боку, о стенку опиралась, а сейчас лежит кверху дном. Упала, громыхнула.
Душно мне здесь. Не хватает воздуха, как мухе, накрытой банкой и забытой на столе. И выпустить некому. В голове нет дверей, но есть замки. И стены.
Если бы они могли говорить
(рассказ)
Не думал, что когда-нибудь я буду торопиться. А вот, приходится. Тороплюсь рассказать, ведь завтрашний день для меня, скорее всего, не наступит.
Я раньше никогда не думал о смерти, как о чём-то близком, о том, что может произойти со мной. Нет, конечно, я знаю, что такое смерть. Это процесс постепенный, долгий. Медленное угасание в течение многих лет в окружении друзей, родных и близких, которые и после смерти останутся рядом, будут помнить тебя ещё очень долгое время. И даже те, кто не застал тебя живым, будут знать о тебе, слушать рассказы о тебе ещё долгие годы.
Так всё и было, так мы жили тысячелетия до Вторжения. Пришельцы изменили всё. И самое ужасное, нам нечего противопоставить им. Я смотрю на безжизненное тело друга и сознаю нашу полную беспомощность. Он погиб вчера на моих глазах, и я ничего не мог сделать, не мог помочь ему, защитить. Мы росли с ним вместе с самого детства. Я помню его совсем маленьким, как он забавно негодовал, что его даже не видно в траве. Как годами позже мы, молодые и горячие, мечтали о дальних путешествиях, ловили потоки западного ветра и представляли, какие земли лежат там, куда он дует, на востоке, у сиреневых гор, едва различимых на горизонте. Помню, какими мы выросли непохожими и разными: я долговязый и худой, он грузный, невысокий, массивный, но в то же время переменчивый и чувствительный, добрый, отзывчивый. Зимой он впадал в тоску, но я знал, что лишь только сойдёт снег, его депрессия закончится, и он вновь будет общителен, весел и добродушен, как всегда. Я таким богатством эмоций не отличался, зима меня никогда особо не печалила, а тёплое время года не приносило сильной радости. И только когда прилетали птицы, мы с ним одинаково умилялись и веселились. Птицы умеют поднять настроение.
И вот он лежит рядом со мной, и я знаю, что сегодня моя очередь. С пришельцами невозможно договориться. Они нас не понимают. Думаю, они нас даже не слышат. Мы для них корм, строительный материал, биомасса. Что угодно, но не субъект для диалога. Я видел, они выращивают нас на нашей же земле только для того, чтобы съесть или просто убить в самом расцвете. Мы не знаем, откуда они пришли, каковы их цели и мотивы. Мы не в силах им противиться.
Солнце всходит, и его лучи поблёскивают на чудовищных механизмах пришельцев, которые они оставили здесь вчера. Скоро они вернутся… Скоро… Уже…
* * *
– Петрович, а что тут будет?
– А тебе-то какое дело?
– Да так, интересно.
– Вроде председатель говорил, под картошку поля чистим.
– Понятно, – Саня долил бензина в бак, протёр горловину ветошью и дёрнул стартер. Старенькая «Дружба» взревела и громко застрекотала на холостом ходу. Мелкие птицы резко снялись с вырубки и, трепеща крыльями, исчезли в глубине леса. Петрович уселся на спиленный вчера ствол дуба и закурил.
– Санька, сядь, покури, куда торопишься?
– А чего тянуть, раньше начнём, раньше кончим.
– Молодой ты, Санька. Не наработался ещё. Ну что мы тут кончим, полтора километра леса впереди. Я вот думаю, – Петрович затянулся и прищурился от попавшего в глаза дыма, – как бы нам этот дубок, – он похлопал рукой по шершавой коре огромного дерева, – на мебельную фабрику продать? Смотри, какой красавец, жалко же, уйдёт на дрова. Съездил бы за Генкой, он трактором мог бы оттащить. Трелёвочник всё равно только послезавтра придёт. А мы бы на пиво заработали.
– Ладно. Давай, и вот этот тополь тоже, хорош же!
– Да кому он нужен, его-то точно только на дрова.
– Ну, всё равно завалю, раз уж пилу завёл. Отойди лучше, Петрович, больно уж они близко росли. Даже странно, как друг другу не мешали.
Саня привычным движением повёл пилу чуть под углом к стволу. Дерево мелко задрожало и зашелестело листьями. Саня обошёл ствол и сделал глубокий пропил с противоположной стороны. Тополь застонал и, ломая ветки, рухнул в подлесок.
– Дорогой, а где наш ребёнок? – Ида обеспокоенно оглядывалась вокруг.
Эсир с улыбкой указал в направлении большой кучи песка:
– Вон он, пирамидки свои складывает.
– Тебе не кажется, – Ида продолжала беспокоиться словно
