Надеюсь, ты правильно поступаешь со своими волосами в душе.
— И грязь из-под ногтей выскребаю.
— Не дерзи мне, дитя мое, а то до крови недалеко. Помни, я — шип.
— Но не роза, — бормочет Настя себе под нос, удаляясь на кухню.
* * *
Принцесса пытается вспомнить, спала ли она когда-нибудь с американцем. На память приходит встреча с Рональдом Рейганом на приеме в американском посольстве, но у нее не выходит представить себя в его объятиях. Билл Клинтон тоже держал ее руку дольше необходимого, когда дошел до нее в очереди приветствующих. Красивые ногти, сказал он ей. Позже она узнала, что он все женские руки держал дольше, чем надо, и всем делал комплименты насчет ногтей. Это, конечно, испортило впечатление, но она услышала этот комплимент не в двадцать лет, а в восемьдесят. Красивые ногти в восемьдесят лет — немалое достижение.
— У меня роман с президентом Клинтоном, — сказала она по телефону сыну. — У него приятные руки. Он накладывает их на меня.
— Давай без гадостей, мама, — сказал Сэнди.
Наверняка это был он. Обычно она путала своих сыновей, но в этот раз постаралась позвонить тому, кому хотела. Про Клинтона должен был услышать тори. А про то, что она спит с Рейганом, нужно было соврать социалисту.
Если она и впрямь не переспала с Рейганом.
Когда Шими учился в выпускном классе школы, там читали вслух по ролям «Короля Лира». Пьеса соответствовала духу нации. «Нам, младшим, не придется, может быть, / Ни столько видеть, — ни так долго жить» [16]. Шими, этой ходячей неотвратимой катастрофе, поручили читать за старика короля.
Но Перкин «Орешек» Пэджетт, сквернослов с перхотью и нездоровой кожей, все испортил. «Прошу тут расстегнуть…» — прочитал Шими довольно безразлично, чувствуя облегчение от близящегося конца мучения. «И я покажу тебе мои орешки», — прошептал Пэджетт так, что услышали все, включая учителя английского Брендона Венверса. Перкин Пэджетт был одержим стремлением демонстрировать данную скрытую часть своей анатомии на каждом уроке, но не грубо, просто высунув наружу, а исподволь, неожиданно, при возможности даже серьезно, как бы по бескорыстной лингвистической или антропологической учебной надобности вычленить подспудную сексуальность. Слово «орех» было его излюбленным паролем, он норовил переставить в нем три последние буквы, после чего, пойманный учителем, бурно отрицал малейший намек на похотливые намерения.
В мальчишеской компании всегда найдется один, взваливающий на себя сексуальное просвещение остальных. Перкин «Орешек» Пэджетт окормлял класс Шими, а также осуществлял индивидуальное целительное шефство над ним самим.
Нуждался ли в этом Шими? По его собственному разумению, в тот год, когда грянула война, он ухнул в клоаку своей натуры и обнаружил там вещи, о которых не успевает узнать за жизнь иной взрослый мужчина. Но во многих других отношениях он был неопытен и наивен. Он никогда не целовался с девочкой, девичьей руки в своей и то не держал.
Заметив его робость, Перкин Пэджетт предложил научить его словам, которые понадобятся ему если не сейчас, то в последующей жизни. Например, словам, обозначающим предметы дамского туалета. Шими зажал уши. В словах для мужского туалета он тоже не нуждается, и дал понять это Перкину, когда тот исчерпал дамский перечень.
— А как же суспензорий?
— Без этого я тем более обойдусь.
— Почему? Это слово не грубое.
— Да, оно шуточное.
— Ты внедряешь новый критерий?
— Ничего я не внедряю. Шуточность — двоюродная сестра вульгарности, она высмеивает серьезные вещи.
— Что серьезного в твоем о-рехе?
— Все.
— Как насчет гульфика? Знаешь хоть, что это?
Шими не хотел выглядеть неучем.
— Как же не знать? Это чехол для твоего о-реха.
Шими недоумевал, на что он сдался Пэджетту. Он не сквернословил с ним на пару, не посещал с ним футбольные матчи, не ездил автостопом по субботам в Стэнмор, искать «куколок». Но Пэджетт все равно навязывался к нему в друзья. Однажды Шими пригласил его к себе домой. Пэджетт сразу подошел к фотографии Сони-невесты, нагло посмотрел Шими прямо в глаза, стряхнул на пол перхоть и сказал:
— Теперь понятно.
— Что тебе понятно?
— Какая куколка! Понятно, почему ты был в нее влюблен.
А однажды душным осенним днем, когда они, улизнув со школьного кросса, залегли в укромном уголке луга и стали, дымя одной сигаретой Player’s на двоих, хлебать из фляжки Пэджетта шерри, тот, опершись о землю локтем, навис над Шими и сказал:
— Я не хотел сказать о твоей матери ничего плохого на той неделе.
— Знаю. Не хочу о ней говорить, вот и все.
— Понимаю, догадался.
— О чем ты догадался? Тут не о чем догадываться.
— У всех нас есть секреты. Только это я и хочу сказать.
Шими стал разглядывать небо. Обычно небеса его не интересовали. Небо — оно небо и есть. Но это небо было светло-голубым, в нем плыли ватные облачка, похожие на овечек. Облачка из колыбельной, терпеливо ждавшие, пока о-рех их осквернит.
Шими хлебнул еще шерри и вытер рот. К черту! Что бы там Пэджетт ни знал, ему все равно.
— Пошли, — сказал он. — Остальные уже, наверное, в душе. Пора возвращаться.
Тут он почувствовал, как чужая рука расстегивает пояс на его шортах, и увидел, как «Орешек» Пэджетт сует руку ему в штаны. Преодолевая ужас, Шими пустил в ход одну из своих мрачных шуточек:
— Зря я забыл сегодня надеть суспензорий.
— Не беда, — проворковал «Орешек» неслыханным голосом чистейшей сладостной вкрадчивости. Голосом тлена, похожим на запах в доме Шими в те месяцы, когда там угасала его мать. — Расслабься. Я знаю, что делаю. Со мной ты в безопасности. Это так, ерунда.
Но для Шими Кармелли ерунды не существовало.
— Ну, как знаете, — уступил Маноло Кармелли, услышав от жены, что она не возражает, чтобы Шими сидел на полу у ее ног и измерял себе рулеткой голову. Но одно дело слова, другое — отношение. С его сыном определенно было что-то не так. Увидев в следующий раз рулетку, он ее конфисковал; с керамическим френологическим бюстом он поступил бы так же, если бы не помедлил, признавая изящество этого изделия. Шими явно испытывал любовь к этому бюсту, испещренному дурацкими метками, разграничивающими способности мозга мыслить и чувствовать; нельзя было отрицать, что плодам сыновнего труда — рисункам карандашом и пластилиновым копиям бюста — присуща своеобразная красота.
— Раз ты так встревожен, — сказала жена мужу, — то попробуй заинтересовать его чем-то другим.
— Чем, например?
— Хотя бы автомобилями.
— Автомобилями? Его?
Брат Маноло завозил в страну игрушки и игры; даже в условиях рационирования он умудрялся доставать
