заплати, ухаживай за ним круглый год, барбекю не приготовишь, отопление не проведешь и пользуешься три месяца в году – не очень-то выгодное приобретение. Люди просто не понимали, зачем отдавать несколько сотен за сарай, который может снести хороший удар ветра. Нас уговорил Уэсли, наш сосед, тогда он только начинал работать с недвижимостью и практиковался на продаже неочевидных объектов, таких как этот домик. Мы считали, что делаем ему одолжение… – Она усмехнулась. – Мы с мужем решили, что домик сослужит хорошую службу – можно будет ездить на пляж всей семьей и весело проводить время. Несколько лет так оно и было, но когда Фрейя и Джош подросли, необходимость в такого рода вылазках постепенно пропала, у детей появился собственный досуг, муж увлекся картографией, и сидеть на одном месте ему стало скучно. Поэтому мы решили переписать домик на Фрейю, справедливо полагая, что если не сразу, то в будущем она уж точно оценит подарок.
– Я уверена, так оно и было.
– Еще бы! – Щеки Мюриэл вспыхнули. – Как я выяснила позже, само появление этих построек на острове было эдаким пробелом в законодательстве, экспериментом, участниками которого нам посчастливилось стать. Подобные домики размещали на пляжах всего два года, а когда земля закончилась, завершилась и их установка. Разрешения заморозились, очередь из желающих, которых к тому времени уже набралось немало, распалась. Многих это вывело из себя, и люди принялись давить на местное руководство, чтобы они либо раздали домики всем желающим, либо снесли уже существующие. Остров просто раскололся на две части – одни нас ненавидели, другие завидовали, но кто мог знать, покупая домик в восемьдесят девятом, что спустя тридцать лет он будет стоить целое состояние. В год, когда мы переписали его на дочь, цена его была около одиннадцати-двенадцати тысяч. А сегодня сколько он стоит, Джош? – приподняв брови, обратилась Мюриэл к сыну.
– Пятьдесят шесть тысяч.
– Полсотни тысяч за кабинку для переодевания? – присвистнула я. – Это немало.
– Это еще мягко сказано. Мне казалось, что Фрейя и без меня понимает, что нужно ценить то, что имеешь, но в последние годы она практически не бывала там, и мне приходилось прибираться, проветривать и обрабатывать древесину от насекомых. Когда в школе произошел тот инцидент и суд обязал Фрейю выплатить компенсацию, мы разумно рассудили, что она может продать домик и выплатить долг, благо в покупателях недостатка не было. Мы считали это дело решенным, я и подумать не могла, что дочь поступит иначе. Оказалось, что она и не думала продавать его! Какие только доводы я ни приводила, пытаясь убедить ее в том, что это стало бы лучшим решением, она была неприступна.
– Как, в таком случае, она планировала выплатить компенсацию?
– Она сказала, что домик – ее собственность и она вправе распоряжаться им по своему усмотрению, – фыркнула Мюриэл. – Уверила меня, что найдет другую возможность заплатить, любую другую возможность, если быть точнее.
– Именно так она сказала?
– Да.
– Вы знаете, в какой момент в домике появились волосы Фрейи и записка от нее?
– Я бываю там раз в месяц, а то и в два, к счастью, у меня есть дела поважнее уборки чужой собственности. Так что точного дня я назвать не могу.
– А вам не показалось, что в домике бывал кто-то еще? Может, заметили чужие вещи или какие-то изменения, например, мебель стояла иначе, словом, что-нибудь, что выбивалось бы из привычной обстановки?
– Ничего такого. Когда я приходила в последний раз, там было все как обычно.
– Могу я задать вам один деликатный вопрос, миссис Купер?
– Конечно.
– Если вдруг окажется, что Фрейи больше нет в живых, кому по наследству переходит ее собственность?
– Ты хочешь знать, кто будет владеть домиком на пляже, если моя дочь погибла? Я справлялась об этом в суде. Мне ответили, что в случае пропажи человека его собственность может перейти во владение опекуна по имуществу. Для этого требуется подать заявление.
– И кто может его подать?
– Любой из близких родственников. Джош и отец отказались это делать, таким образом, я должна снова решать все проблемы. – Она устало прикрыла глаза. – Если решение будет положительным, то я смогу распоряжаться имуществом Фрейи, в том числе и домиком, из-за которого мы так спорили.
– А что с долгом, Фрейе удалось его выплатить?
– В конечном итоге его погасил Лео, ее муж, – ответила Мюриэл, и по голосу я так и не сумела определить, как она относится к этому факту.
Ночь опустилась на Дуглас и сковала город густой темнотой.
Джош высадил меня у двери и, пожелав спокойной ночи, поспешил назад – в низенький дом, всеми силами стремящийся избежать забвения.
Брат Фрейи припаркует машину, и шорох гравия станет спутником его шагов. Они вспугнут пару сонных пташек, и те вспорхнут с ветки, не понимая, что разбудило их. Шаги утихнут, когда он ляжет в своей комнате, – мальчик, не желающий покидать родительский дом. Где-то там, за стеной, молчит комната его сестры, в которой давно нет игрушек. Где-то там, в тихом доме, уже спят родители моей подруги.
Быть может, в их причудливых снах дочь говорит с ними.
Быть может, слова ее зыбки.
Быть может, во сне им видятся локоны их девочки.
* * *
Это была радость. И еще счастье.
В чудесный солнечный день – кажется, нам с Фрейей было тогда лет по двенадцать – в дверь моего дома позвонили. На пороге стояла она: растерянная, волосы спутаны, в руках коробка. Я впустила подругу, заметив, как бесцветно и в то же время решительно ее обычно спокойное лицо. Мы поднялись ко мне в комнату и заперли дверь на замок, хотя дома никого, кроме нас, не было.
Эта коробка принесла счастье Фрейе, маленькая победа, торжество свободы, которое мы обрели с ней в тот далекий день.
Она попросила оставить ее у себя. «Мама ищет ее, пусть понервничает». «Без проблем», – сказала я. На внутренней стороне коробки виднелся тонкий налет, прозрачная пыльца, остатки жизнедеятельности личинок и обрывки недоеденных листьев тутовника. А внутри копошились гусенички с красно-синими круглыми наростами, некрасивые, толстые и неловкие. «Они умеют плести шелковую нить, – провозгласила Фрейя с трепетом в голосе. – Двигают головой в форме восьмерки и выплевывают тонкую ниточку, которая ни в коем случае не должна порваться. Мама сварит их живьем, – сказала Фрейя. – За день или два до того, как они вылупятся, их нужно бросить в кипяток, тогда их нить раскроется, и из нее можно будет получить одну цельную. Если дать им вылезти самим, то они прогрызут себе выход, и нить будет безнадежно испорчена. Так она сказала. Мама уже нашла покупателя на эту нить. Но он ее не получит.
Сохрани эту коробку. Пусть они сделают то, что должны. Им нельзя мешать. Они должны сами найти выход».
Я поставила коробку под кровать, потому что Фрейя сказала, что гусеницам нужны тишина и сумрак. Это главное условие для создания их укрытия перед тем, как они сменят облик, начнут жизнь в новом для себя состоянии – умирание без смерти, переход от уродства к красоте, от тюрьмы к свободе. Переход, которому никто не должен был помешать.
Я не знаю, сколько прошло дней. Иногда по ночам я слышала какой-то шорох под кроватью, но, заглянув, ничего не видела – все
