Гостиничная дверь, очередное подражание порталу, была чуть приоткрыта, так, чтобы не образовалась сквозная щель. Ровно настолько, чтобы намёк был понят: стучать не надо, не заперто. Она прикрыла дверь за собой, оттеснив назад, на площадь, устремившийся внутрь жар. Здесь, внутри, было заметно прохладней. Она привычно втянула живот и выработанным аллюром, иноходью, пересекла крошечный холл, крепко сжимая пальцами шлейку рюкзачка.
Портье, страж сумрачного задверия, наклонив лоб, рассматривал поверх очков её шорты, или колени, пока она не подошла поближе, совсем близко, и стойка конторки не закрыла их. Окружённый бортами своей будки, он сидел ссутулившись, как гребец в лодке. Глянув на себя его рассеянными глазами, - выдержавший, слава Богу, натиск усталости ещё один навык, - она осталась при уверенности, что ей удалась плавная непрерывность всех движений, как бы это ни было трудно. Боли в пояснице слабели неохотно, рассасывались прежде всего ягодицами, и потому ноги ещё какое-то время оставались ватными. Зато всё остальное было уже в порядке, и она теперь не сомневалась, что вдруг обнаружившиеся в ней изъяны останутся известны только ей одной. Никому другому она их заметить не даст.
Все другие должны видеть и видят только то, что она даёт им видеть и чувствовать: размеренно работающие сильные колени и голени, легко выносящие вперёд крепкое тело, по ощущению - литое, с хорошо поставленной небольшой головой, из-за этого плечи кому-нибудь могут показаться слишком широкими - но уж никак не грузными, потому что и у них, и у всех других органов, объединённых общим движением организма к избранной цели, есть изящество юной кобылки, именно так ей самой нравилось себя видеть и называть. Изящество, обеспеченное ровно в меру необходимости затрачиваемыми на движение усилиями. Она сама подобрала, и это далось ей не так уж легко, сама сработала себе такой имидж, и вовсе не собиралась ещё что-нибудь в нём изменять, c какой стати? Нет уж, никаких больше преобразований, образ закончен вполне. Она уже крепко привязала себя к нему, идентифицировалась с ним, и все другие должны поступать так же, должны видеть её в этом образе, и не иначе. Да так всегда и было, так есть и теперь, когда цель - страж конторки, который тоже видит её такой, какой она подаёт себя ему, то есть: смотрит на неё, конечно же, её собственными глазами. И так будет всегда, до тех пор, пока не достигнута цель движения, а если применить это к происходящему сейчас - то пока она не подошла совсем близко, и между очками портье и самой активной в движении частью её тела, нижней, не выросла стойка.
По мере её приближения взгляд стража поднимался всё выше и выше над бортиком его лодки, пока не упёрся в верхнюю пуговицу её жилета с таким выражением... собственно, без всякого выражения, будто он за миг до этого не столько смотрел, сколько слушал, как она шла, и как шуршали её шорты. Впрочем, у него и без того было что слушать, за конторкой негромко зудел сладковатый тенорок. Она глянула через её борт: так и есть, работает магнитофон. Или слишком тихо, или после утомительной дороги заложены уши, но инструментального сопровождения не слышно. А рядом с магнитофоном - ладонь портье придавила страницу открытой книги, нет, не регистрационной, а с густыми печатными строчками, со щедрыми полями и жирным шрифтом. Толстой книги в богатой обложке, а не газеты, и не иллюстрированного журнала. Серьёзный читатель... Прискорбные последствия грамотности: многомудрый, но всего лишь четырёхглазый Аргус. Она постаралась сдержать свою ироничную усмешку.
- Мне нужна комната, - сказала она. - Одноместная.
- Комнаты все одинаковые, - возразил бдительный Аргус.
Взгляд его теперь был направлен на её шею, и выше не поднимался. Понятно, задержанные в такой полупозиции зрачки ещё остаются за маскирующими их стёклами, не пересекают границу обрезанных сверху очков.
- И кровати тоже, все два на полтора метра. Из настоящего дерева, теперь таких не делают. Интересно, откуда мы... такие приехали, что не здороваемся? Добрый вечер вам, синьора.
Да, а вот ей-то не удалось замаскировать свою иронию. Значит, и её доза была отмерена неточно: он распознал усмешку и не глядя в лицо, по слуху. И вот, уже набычился, пытается сразу осадить. Но может быть, эта его реакция вовсе не на неё персонально? А перед направленными на её ключицы глазами, собственно, не она, не только одна она, а ещё десятки других женщин, с которыми он никогда в жизни не имел дела, а всех знаний о них набрался в старых толстых книжках, написанных только и только мужчинами? Тогда всё ясно: в её лице к нему сейчас вломились, гремя копытами, разом все бабы мира. И их, разумеется, необходимо сразу огреть обухом по лбу - так написано во всех премудрых книжках, чтоб знали, кто тут настоящий хозяин в гостинице, городе и мире. Ну конечно, она не в первый раз видит такой взгляд. Всё это она до скуки давно знает, не раз видела и слышала, и принимала в нём участие.
Так же давно известно и это лёгкое ощущение занудной повторяемости ситуаций, вернее - одной и той же ситуации, замершей в неизменяющейся позиции, как хорошо уравновешенные весы. Но её устраивало это равновесие, каким бы ощущением оно ни сопровождалось, ведь она устроила его себе сама, так она думала, и держала его привычным, совсем небольшим усилием. Держать себя в руках, называлось это равновесие. А если оно приносило с собой и ощущение умеренной весёлости - значит, удержать его удалось вполне. Этот индикатор не врёт никогда.
Вот и сейчас он ясно сигналит: ха, всё ясно, этот тип уже давно и навсегда обижен несправедливой, навязанной ему необходимостью признать существование другого, низшего и унижающего его пола. Унижающего уже тем, что принуждает смириться с нелепой, ничем разумным не обоснованной данностью: с существованием женщины. Данностью, противоречащей его мужской уверенности в том, что всё существующее разумно и достаточно, что в мире нет ничего избыточного, только необходимое.
Но вот ему против воли, да ещё к его собственной лодке, с доставкой на дом подаётся ничем не обоснованная, абсолютно избыточная и неразумная данность с широкими бёдрами и крепкими титьками! И он привычно, агрессивно защищает своё мужское разумное достоинство, как подросток-бычок, будто кто-то на него покушается. И даже то, что покушающийся, в её-то случае, желанный и наверняка редкий клиент, и приносит вполне поддающиеся разумному обоснованию и конечно же не избыточные доходы, а он сам потому и сидит в своей лодке, что ожидает такого клиента - всё это не меняет дела. Даже наоборот: усугубляет обиды. Эти вечно юные провинциальные бычки, сколько бы лет им ни стукнуло, повсюду они одинаковы. Стоит перед ними появиться бабе, как у них у всех глаза становятся вот такими, как у сонной рыбы. В них так и написано, в этих глазах: Создатель, за что мне это наказание? В чём я провинился, что Ты мне дал это? Несчастные их жёны, жить с такими типами - да это просто ужас!
А уж если такому типу доведётся прочитать одну случайную книжку, - она искоса глянула на открытую страницу... нет, не понять, что за книжка, и не расслышать, что за музыка, слишком тихо, - то тогда и вовсе держись. Прочитав её до середины, он уже думает, что познал всю мудрость мира, и как все неофиты проникается презрением ко всем, кто этой мудрости лишён. На деле же вся эта его мудрость - самая пошлая, всем известная банальность. А восприимчивость к ней - признак самой обыкновенной тупости, а не счастливого пробуждения спящего разума. Вот почему у него, у них у всех такие сонные рыбьи глаза: они полагают, что счастливо проснулись, а сами продолжают дрыхнуть наяву.
Этот незыблемо спесивый тип, конечно, никогда не дочитает до конца свою книжку. Она так и останется открытой на этой странице, предназначенная вовсе не для чтения - для маскировки привычного для них всех сладкого безделья под соответствующую музыку, dolce far niente. Возможно, он и открыл её прямо на этой... Она прищурилась и глянула на книжку впрямую, отказавшись от фланговых маневров, так ей всё же удалось разглядеть то, что было отпечатано пожирней, да и находилось поближе к глазам: открыл на этой, номер семьдесят четыре, когда начал её читать, впервые усевшись в свою лодку, эдак лет двадцать назад. Что ж, всем известный, многолетней выдержки застарелый сюжет.
Результатом таких пробежавших в один миг у неё в голове мыслей был новый приступ похожего на внезапный зуд раздражения. Она привычно попыталась сдержать его, противопоставлением ему скучной повторяемости событий. Но по прежней небольшой мерке отвешенное ощущение, что всё это уже с нею было - тоже эдак лет двадцать назад, а после, как и теперь, многократно повторялось, на этот раз не смогло уравновесить сверх меры усилившееся раздражение. Та чаша внутренних весов, на которых оно лежало, неудержимо начала опускаться. Собственно, уравновешивавшая его дремлющая занудность хорошо знакомых обстоятельств на этот раз вдруг очнулась и сама превратилась в раздражитель, перестала служить равновесию внутренних весов, преобразив и их: в качели. И уже нельзя было держать их в мёртвой точке зависания привычно отмеренным усилием. Наоборот, попытка вернуть их туда лишь подстегнула их качание, как зуд от укуса злобного насекомого подстёгивает качание коровьего хвоста.
