приобретя ужасный желто-серый оттенок. Но даже симпатичный пенсионер Нариман, каждый день, кроме воскресений, ездивший на своем ««мерседесе»» 1932 года в Мемориальную библиотеку имени Кавасджи Фрамджи читать ежедневные мировые газеты, не смог уговорить Рустом-джи раскошелиться.
Очень расстроенный Нариман вернулся к Хирабай со словами:
– Этот жадюга не желает ничего понимать, у него в башке опилки. И я буду не я, если не сделаю его всеобщим посмешищем.
После их разговора к Рустом-джи прилепилось прозвище «жадюга», которое быстро распространилось по всему Фирозша-Баг, существовало долго и пользовалось большой популярностью.
Нариман Хансотия убедил соседей не отказываться от найма рабочих, а строительной фирме посоветовал оставить непокрашенным фасад квартиры Рустом-джи. Он думал, что тот устыдится, когда дом обновят и на сияющем фасаде будет торчать грязный квадрат. Однако Рустом-джи, наоборот, обрадовался. С торжеством в голосе он говорил всякому встречному-поперечному:
– Мистер Хансотия купил себе костюм с заплатой на одной коленке!
Рустом-джи довольно хмыкнул, вспомнив эту историю. Он наполнил медный таз свежей водой и водрузил его на газовую плиту. Конфорка вспыхнула не сразу, вызвав подозрение, что газ в баллоне скоро закончится. Больше недели прошло с тех пор, как Рустом-джи звонил в треклятую газовую компанию и просил привезти новый баллон. Он задумался о возможном дефиците газа, который уже возникал в прошлом году, когда им пришлось топить углем печку сигри – недельной нормы керосина едва хватало, чтобы приготовить утренний чай.
«Чай, благодарю бога за чай», – подумал он, предвкушая вторую чашку, которую пообещала ему Мехру. Он будет его пить большими глотками обжигающе горячим, наливая из чашки в блюдце, а оттуда прямиком в рот. Возможно, чай заставит работать его сбитый с толку кишечник и хоть отчасти исправит дурные предзнаменования этого утра. Конечно, ему придется довольствоваться туалетом Хирабай Хансотии, хотя его кишечник обычно противится незнакомой обстановке. Ну, поживем – увидим, кто из них все-таки победит: слабительный чай Мехру или сковывающий кишки туалет Хирабай.
Взяв газету «Таймс оф Индия», он удобно устроился в кресле и стал ждать, когда закипит вода. Надо что-то делать с отваливающейся краской и штукатуркой. В некоторых местах они отслоились полностью, так что был виден красный кирпич. Говорили, что эти дома были построены в невероятно короткое время и на очень небольшие деньги. Использовались дешевые материалы, а песок, привозимый с пляжа Чаупатти, смешивался в огромных количествах с нестандартным цементом. В результате во время муссонного сезона по стенам квартир стекали бусинки влаги, подобно поту на спине кули [6], что значительно усиливало износ краски и штукатурки.
Время от времени Мехру указывала мужу на ухудшение ситуации, но Рустом-джи уходил от решений, обвиняя во всем управляющую компанию. Впрочем, сегодня ему не о чем было беспокоиться. Жена не станет заговаривать об этом в такой праздник, как Бехрам роз. Для споров времени не оставалось. Мехру встала рано, собрала детей в школу, приготовила им с собой еду, состряпала на обед дхандар-патио [7] и сали-боти [8], накрахмалила и выгладила его белую рубашку, брюки и дагли, выстирав их накануне вечером, а также свою белую блузку, нижнюю юбку и сари. И надо же, чтобы эти проклятые верхние жильцы устроили протечку в туалете! Если Гаджра, их гунга, не явится в ближайшее время, Мехру придется подметать и мыть пол и только потом украшать входную дверь рисунками мелом, вешать торан [9] (который был доставлен еще в шесть утра) и наполнять квартиру ароматом лобана [10] – считалось, что пропуск или изменение предписанной последовательности действий приводит к несчастью.
Праздновать именно так и никак иначе было собственным выбором Мехру. С точки зрения Рустом-джи, эти обычаи уже умерли и не имели смысла. Кроме того, он постоянно объяснял ей то, что называл психологией каждой гунги: «Если для тебя важен какой-то день, никогда не говори об этом гунге, делай вид, что все как обычно. И никогда, слышишь, никогда не проси ее прийти раньше, потому что она нарочно придет позже». Но Мехру не поддавалась обучению. Она доверяла прислуге, говорила как есть и потому страдала.
Гаджра – это последняя гунга в длинной череде других, убиравшихся в их доме. До нее у них работала Тану.
Каждое утро на протяжении двух лет Тану приходила к ним в квартиру подметать, мыть пол, стирать и мыть посуду. Высокой худощавой женщине, полуслепой и кривоногой, было далеко за семьдесят. Ее лицо и конечности покрывало поразительное количество морщин. Там, где морщин не наблюдалось, кожа была шершавая и шелушилась. У нее были большие уши, которые торчали из-под клочьев спутанных седых волос, смазанных кокосовым маслом. На тонком остром носу непрочно сидели очки (одна линза отсутствовала).
Проблема заключалась в том, что Тану постоянно разбивала либо тарелку, либо чашку, либо блюдце. Мехру была готова терпеть низкое качество подметания и мытья полов, однако битье посуды наносило заметный ущерб семейному бюджету, что, по словам Рустом-джи, в один прекрасный день могло привести к разорению, если гунгу вовремя не остановить.
Периодически Тану грозили сокращением зарплаты и другими более серьезными наказаниями. Но, несмотря на ее благие намерения, чистосердечные признания и обещания, ничего не менялось. К плохому зрению добавлялись трясущиеся неловкие руки старого человека, а также долгая несчастная жизнь – муж, сбежавший и оставивший Тану двух сыновей, которых пришлось поднимать в одиночку и которые теперь стали пьяницами, ленивыми лоботрясами и сущим наказанием ей на старости лет.
– Бедная, бедная Тану! – говорила Мехру, бессильная хоть как-то помочь.
– Очень печально, – соглашался Рустом-джи, однако ничего не предпринимал.
Так что тарелки и блюдца продолжали выскальзывать из старых натруженных рук Тану, продолжали падать и биться, вызывая у Рустом-джи скорбь с финансовым уклоном, а у Мехру обычную жалость – жалость, потому что она понимала, что с Тану скоро придется проститься. Рустом-джи тоже хотел бы почувствовать жалость и сострадание. Но боялся. Он давно решил, что в этой стране нет места жалости, сочувствию и состраданию – они бесполезны или в лучшем случае неуместны.
Было время, когда, учась в колледже и занимаясь волонтерством в Лиге социальной службы, он считал иначе (теперь-то ясно, что это была глупость). Правда, иногда он все еще с нежностью вспоминал сборы членов Лиги, длительные поездки на поездах с песнями и весельем в отдаленные деревни, где не хватало самого необходимого и где волонтеры прокладывали дороги и копали колодцы, строили школы и учили местных жителей. Работа была тяжелая, но все же радостная! И какая замечательная компания собиралась! Вспомнить хотя бы Дару Сорвиголову, как он спрыгивал с
