Ознакомительная версия.
Светка вновь подошла, неся на тарелочке пирожное.
- Это лишнее, но приятно. Спасибо за заботу.
Девичьи щеки облил румянец.
- Я сейчас, - сказала официантка и исчезла.
На этот раз ее не было долго. Зато потом у Виктора выкатились глаза, а присутствующие мужики, все до единого, повернули головы.
Светка сняла передничек и еще туже затянула поясок на легком платьице. Она резче оттенила глаза и подкрасила губы более темной помадой, вероятнее всего, чужой. Волосы взбила и расчесала так, что свет причудливо ломался в них, и от этого они казались пышными и воздушными.
В руке девушки был бокал с красным вином.
- Забастовка?
- Нет, просто девочки сказали, чтобы отдыхала. Они у нас такие хорошие. Прямо вытолкали меня. Давай, Витя, за столик свободный перейдем?
- Твой друг не закатит скандал?
- Он уже давно не друг, - радостно сообщила Светка.
- Не выдержал испытания временем? Нагулялись по улицам?
- Да! - засмеялась официантка.
Девушка сноровисто убрала стол, протерла его чистой влажной тряпкой и напоследок принесла маленькую тарелочку под пепельницу.
- Жаль. Хороший был парень, - сказал Виктор, устраиваясь поудобнее.
- Есть и получше, - засмущалась Светка, отводя глаза.
- Конечно, - согласился Егоров, поднимая стакан. - За что пить будем? Если не ошибаюсь, это у нас первая совместная пьянка.
- Да. Так за что?
Виктор пожал плечами.
- Пусть каждый выпьет за что-то свое, - сказал он после некоторого раздумья, вспоминая Ирину.
Лицо его при этом скривилось, потому что представил Егоров сейчас ее вновь в чужих объятиях.
Светка погрустнела, сморщила носик, но все-таки сделала маленький глоточек.
Виктор молча барабанил пальцами по столу. Официантка разглядывала бокал так, словно видела его впервые.
- О чем думаешь? - не выдержав затянувшейся паузы, спросила она.
- Так, о разном, - нехотя ответил Виктор.
- А ты убивал? - внезапно прошептала Светка, подаваясь вперед.
- Что-о-о?! - опешил Егоров, который именно на войне заметил странную особенность: чем дольше и напряженнее думаешь о чем-то, тем быстрее отголоски твоих мыслей передаются окружающим, причем не только подчиненным солдатам, но даже врагу. Поэтому, находясь в тех местах, где душары могли оказаться рядом: на прочесывании кишлаков или же когда подразделение "садилось на тропу", лейтенант, подробно пройдя все этапы операции на базе, приказывал бойцам как можно сильнее расслабляться и не гнать страхом ожидания "волну о себе", напрягаясь лишь в минуты непосредственного боевого столкновения.
Сейчас Виктор смотрел на собеседницу совершенно ошалелыми глазами: ему все это время казалось, что он прекрасно скрывает свои чувства от окружающих.
- Ну, - замешкалась, испугавшись, Светка, - у тебя татуировка на левой груди: патрон, а под ним значки какие-то. Я заметила однажды. Я знаю, что это: ты был в Афганистане. У нас парень со двора тоже там служил. У него такой же патрон. Он всем показывает, когда пьяный. Хвастается. Говорит, что был в этом, как его, ну, таком секретном отряде, который каждый день на этих, как его, заданиях. И с парашютом он прыгал. Раз тысячу. Прямо на басмачей.
- Не верь, - сказал Егоров, - не было там парашютов. На горы прыгать шею свернуть. Врет он все. Не воевал он.
- А ты откуда знаешь?
- Кто воевал, тот молчит. Всегда!
- А ты?
- Что я?
- Воевал?
Виктора вдруг охватила ярость, да такая, что ему показалось: еще чуть-чуть, и он ударит Светку.
- Не терпится с убийцей познакомиться, - прошипел он, сжимая пальцами бутылку, - чтобы потом ходить и всем об этом рассказывать?
- Н-н-нет,- съежилась Светка.
- А что тогда? Послушай! - сказал Егоров, хватая девушку за руку и причиняя ей боль. - Нет, ты глазищи не отводи! Не отворачивайся! Не надо! Сопли подтяни! Думаешь, ты первая? Каждый из вас норовит подобное спросить. Что это вам так интересно? Почему? Я же сказал - слюни подбери! И носом не сопи! Не надо! Не думай, что меня как-то обидела. Не думай. Да мне плевать на всех вас с вашими вопросами. Запомни: человек, который был там и что-то видел, никогда ничего не расскажет! Ни-ког-да! Зачем? Кто там был и всего нахлебался, тот сам все знает и ему ничего рассказывать не надо. А кто не прошел через это, так тому и не объяснишь ничего. Бесполезно. Да и делать этого никто не будет. А что касается нас, так ребята даже друг другу ни в чем не признаются. Когда в бою, так это понятно. А если просто так, то тем более никто ничего не скажет. У меня друг есть. Он двух стариков повесил. Они мирные были, к войне вообще никакого отношения. А он их на сучок. Просто так. Не знаю почему: может, нашло, а может, замкнул, заклинило его, шизой на время стал. Как он их вешал, я не видел. Но знаю об этом точно. Так вот: сам он об этом - ни слова. Понимаешь, ни единого. Ни тогда, ни сейчас. Он недавно ко мне в часть приезжал, так мы нажрались, конечно, и я его на интерес о бабаях этих спросил, ну, о дедах. Так он глаза пьянезные вылупил и... ни словечка. Запомни, ни один человек, особенно когда он вернулся, не признается, что убивал просто так. И сам он иногда думает: а может, и не было ничего? Понимаешь? Потому что стыдно! Потому что больно! Чтобы убить много ума не надо: хоть пулей, хоть ножом, хоть шомполом в ухо! Понимаешь? Человека шлепнуть - раз плюнуть. Любого: молодого, старого, ребенка, грудничка. Во время боя и даже после, когда в горячке, очень запросто. Только, вот, потом, со временем, жить почему-то очень тяжело становится. Не сразу, а вдруг внезапно так, как током однажды ударит, когда подумаешь, что замочил кого-то без дела. А на войне, кстати, как правило, сначала невинные и погибают. Закон такой, наверное, есть: слабые, незащищенные и безоружные страдают в первую очередь. Понимаешь, да? Пуля летит первой в того, для кого она не предназначена.
Виктор внезапно осекся и разжал пальцы. Светка незаметно начала растирать онемевшее запястье.
- Прости, - только и сказала девушка.
Егоров хватанул водку из горлышка. Угол рта у него съехал набок и все еще продолжал подрагивать.
- Ты-то причем? - через какое-то время устало сказал парень. - Ты, что ли, нас туда зашвырнула?
- Все-таки.
- Все-таки, все-таки, - вяло продолжил парень, которого впервые за этот год прорвало, да еще с совершенно далеким от подобных проблем человеком, знаешь, что самое страшное там? Знаешь? А я скажу. Страшно, когда пацанов, которые в жизни еще ничего не видели, убивают или заставляют убивать. У меня, вот, боец был. Хороший солдат, исполнительный. Так он и бабу-то толком пощупать не успел. Я думаю даже, что и не целовался он никогда, потому что скромный был очень. И что? Убили его, и все. А что он знал в жизни? Женщин еще не любил, а убивать убивал. И ведь никто его не заставлял это делать. Он сам это совершал, абсолютно не задумываясь, что творит. Вот это страшно. Да там никто, по большому счету, и не размышлял об этом. Ужасно, когда перед тобой душара на коленях стоит, а ты можешь его или прикончить, или отпустить. Да даже не душара вообще, а любой мирный. Ведь когда на боевых выходах результата нет, то звереешь и мочишь уже всех подряд, потому что знаешь: кишлак духовских, а душар нет и складов с оружием найти не можем. Перед тобой бача вонючий, как лягушонок, задние лапки под себя поджал, а ты хочешь - убьешь, а хочешь - пинка под зад, - здесь Виктор соврал, потому что сначала в Афгане он наблюдал, как приканчивают ненужных духов, а потом и сам начал делать то же, - Палец на спусковом крючке. Бача трясется, а у тебя в душе чувство такое сладостное. Понимаешь? Сла-дост-ное! Потому что видишь его слезящиеся глаза, шейку тонюсенькую, кадык острый и чувствуешь себя полным хозяином, ну точно Богом: что захочу, то и сделаю. А глаза эти - за тобой постоянно. Все время, каждую секунду, потому что думает бача: отвернусь - убьет. Будто так убить нельзя! Прямо в лобешник. Понимаешь? Вот что самое страшное на войне: человек и его отношение к тому, другому, не нашему, к спокойному убийству. Все остальное - труха. Потому что любой испытавший чувство самого главного судьи вновь стремится к этому. Это посильнее наркотика будет. Посильнее! Мне ребята рассказывали
Никто, разумеется, Егорову ничего не рассказывал, потому что человек, попавший в самую гущу войны, очень быстро схватывает все это сам.
На втором году лейтенант частенько забавлялся тем, что долго рассматривал потного, дрожащего пленного, улыбался, курил и приговаривал по-афгански, чему его научил Файзи: "На тарс, душмон! На тарс, бача!"
Мокрая вонючка, тряся губами, тут же отвечала, что он не душман, а крестьянин.
- Декхан, декхан, - покладисто соглашался офицер.
- Шурави дост! Шурави дост! - как заклинание твердил афганец.
- Конечно, друзья. Все советские вам, скотам, друзья. Только вы этого не понимаете, онанисты несчастные, - говорил по-русски взводный, улыбался и добродушно протягивал сигарету, твердо зная, что от этого душка пользы никакой не будет и его, конечно же, никто в полк тащить не собирается, Конечно, дост, бача. Афган шурави дост, - продолжал упражняться в иностранном языке Егоров, думая, что именно из-за такого "доста" и положили духи почти весь взвод Карнаухова. Пожалел тогда Васька пастушонка. Отпустил, а тот моментально на них и навел душар. А где гарантия, что этот не такой? Здесь лучше не рисковать: хороший дух - мертвый дух, - Сигарет дост. Сигарет!
Ознакомительная версия.
