меня это нисколько не беспокоило – даже забавляло – воображать Оливера между женских ног: она лицом к нему, его широкие, загорелые, блестящие плечи двигаются вверх и вниз… Таким я представлял его в тот день, когда лежал, обхватив ногами его подушку.
Бросив беглый взгляд ему через плечо, пока он редактировал рукопись в своем раю, я задумался: где эти плечи побывали накануне? Как легко и свободно двигаются его лопатки, когда он поворачивается на траве, как непринужденно поблескивают на солнце. Ощутила ли та, кто впивалась в них прошлой ночью, вкус моря? Или лосьон для загара? Или запах его постели, который я почувствовал, забравшись к нему под одеяло?
Как же я мечтал иметь его плечи… Кто знает – может, будь у меня самого такие же, я не жаждал бы их так сильно?
Muvi star. Кинозвезда.
Хотел ли я быть на него похожим? Хотел ли быть им? Или просто им обладать? А может, «быть» и «обладать» – слишком простые глаголы для столь запутанного клубка желаний, где обладать чьим-то телом, прикасаться к нему и быть тем, к чьему телу мечтаешь прикоснуться, – одно и то же; как противоположные берега реки, которая движется от нас к ним, снова к нам и обратно к ним, в непрерывном движении; в этом движении и камеры наших сердец, точно потайные ходы, ведущие к нашим желаниям, и временные дыры, и ящик с двойным дном, называемый индивидуальностью, – и все подчиняется одной и той же обманчивой логике, согласно которой кратчайшее расстояние между настоящей жизнью и мечтой, между тем, кто мы есть, и тем, чего хотим, – это витиеватая лестница, спроектированная с жестокой изобретательностью М. К. Эшера [41].
Когда они разделили нас, Оливер, тебя и меня? И почему я это заметил, а ты – нет? Чего же я хочу, когда каждую ночь представляю, как мы лежим рядом, – твое тело? А может, я хочу проскользнуть в него и обладать им, как своим собственным? Как в тот день, когда я надел твои плавки, а потом снял, мечтая лишь об одном – так, как никогда ни о чем не мечтал, – чтобы и ты проскользнул в меня, словно мое тело и есть твои плавки, твой дом. Ты во мне, я в тебе…
А потом настал тот день. Мы были в саду, я рассказывал ему о новелле, которую только что дочитал.
– Да, про рыцаря, который не знал – сказать или погибнуть. Ты уже упоминал ее.
Значит, я уже рассказывал ему и позабыл.
– Да.
– Ну так что же он делает в конечном счете?
– Она советует сказать. Но она насторожена, чувствует где-то подвох.
– Так что, он признается?
– Нет, уходит от ответа.
– Так и думал.
Мы только что позавтракали. Ни одному из нас не хотелось в тот день работать.
– Слушай, мне нужно кое-что забрать в городе.
Кое-что всегда означало одно – очередную порцию перевода от синьоры Милани.
– Я съезжу, если хочешь.
Несколько секунд он сидел молча.
– Нет, поехали вместе.
– Сейчас? – на самом деле я имел в виду «Правда?»
– А что, у тебя есть дела поинтереснее?
– Нет.
– Так поехали.
Он положил несколько листов в свой видавший виды зеленый рюкзак и надел его на плечи.
Со дня нашей последней поездки в Б. на велосипедах он никуда меня с собой не звал.
Я отложил перьевую ручку, закрыл партитуру, поставил наполовину пустой стакан лимонада поверх страниц – и был готов ехать.
По пути к сараю мы прошли гараж. Там Манфреди, муж Мафальды, как обычно, спорил о чем-то с Анкизе. В этот раз первый обвинял второго в том, что тот чересчур обильно поливает помидоры, отчего те слишком быстро растут.
– Они будут рыхлыми! – сердился Манфреди.
– Слушай. Давай я буду заниматься помидорами, а ты води машину – и все будут счастливы.
– Да ты ничего не понимаешь! – продолжал Манфреди. – В мои годы помидоры обязательно пересаживали – с одного места на другое, из другого в третье, а рядом высаживали базилик. Но вы, армейские, конечно, всегда лучше всех все знаете.
– Ага, ты прав, – не слушал его Анкизе.
– Конечно, прав. Неудивительно, что тебя выгнали из армии.
– Ага, меня выгнали из армии.
Увидев нас, оба помахали. Садовник передал Оливеру его велосипед.
– Я вчера выпрямил колесо, пришлось прилично попыхтеть. И шины подкачал.
Манфреди выглядел невероятно раздосадованным.
– Отныне я чиню колеса, а ты – выращиваешь помидоры, – сказал он уязвленно.
Анкизе криво улыбнулся. Оливер улыбнулся в ответ.
Когда мы оказались на кипарисовой аллее, которая вела к главной дороге в город, я спросил:
– Он тебя не пугает?
– Кто?
– Анкизе.
– Нет, с чего бы? Пару дней назад я упал с велосипеда по дороге домой и здорово поранился. Он заставил меня помазать рану каким-то ведьмовским зельем. А еще починил велосипед.
Одной рукой держа руль, второй он задрал футболку и показал огромную ссадину и синяк на левом боку.
– Все равно у меня от него мурашки по коже, – сказал я, повторяя вердикт своей тети.
– Просто потерянная душа, вот и все.
Я хотел прикоснуться к этой ссадине, хотел ласкать и боготворить ее.
По дороге я заметил, что Оливер сбавил скорость. Он не спешил так, как обычно, не гнал на полную, не брал штурмом холмы со своим привычным спортивным рвением. Не спешил он и возвращаться к работе над рукописью, не спешил к друзьям на пляж, не спешил – как часто бывало – бросить меня. Возможно, ему просто нечего было делать.
То были мои мгновения в раю, но, несмотря на свой возраст, я знал, что им придет конец; что нужно наслаждаться настоящим – таким, какое оно есть, – и оставить изощренные попытки укрепить нашу дружбу или поднять ее на новый уровень…
Дружбы между нами не будет никогда, думал я, а то, что происходит сейчас – ничего не значит, всего лишь миг благодати. Zwisсhen Immer und Nie. Zwisсhen Immer und Nie. Между «всегда» и «никогда». Целан.
Когда мы доехали до пьяццетты, откуда открывался вид на море, Оливер остановился купить сигарет. Он начал курить Gauloises. Я никогда их не пробовал и спросил у него, могу ли. Он достал из пачки сerino – восковую спичку, сложил ладони у моего лица и прикурил мне сигарету.
– Неплохо, да?
– Совсем неплохо.
Они будут напоминать мне о нем, об этом дне, подумал я, понимая, что меньше чем через месяц его здесь не будет – он исчезнет без следа.
Тогда я, пожалуй, впервые позволил себе сосчитать дни до
