служить ему тогда столько, сколько отмерено.
И нехрен будет тогда выеживаться.
Я просто хочу понять, до конца ли я утратила способность замечать вокруг еще что-то, кроме собственного несчастья…
Сжатая, как пружина, погруженная исключительно в свои раздумья, так и не поддержав ни одну из тем, предложенных словоохотливым таксистом, я доехала до аэропорта.
Быстро нашла возле стоек регистрации яркую толпу из нашего бабья и мальчиков.
«Здрасьте-здрасьте».
Все. Обрыв диалога.
Все они смотрели на меня так, будто еле-еле сдерживали себя, чтобы не спросить: «Ну, а тебя-то чего с нами понесло?»
Да вот и я про то же!
Я тут одна, а тетки почти все по парам, «шерочка с машерочкой».
Ну ничего так, некоторые, видно, с вечера еще собирались: прически там, то да се. Чемоданы в тон одежде, от обилия золота и камней на их пальцах мне стало даже неудобно перед другими улетавшими пассажирами.
Я никогда не понимала: зачем в долгую дорогу надевать высокие каблуки?!
Ну а чего? Они-то везде – как на праздник.
Мальчики наши по сравнению с этим блеском выглядели и безвкусно, и бедно.
Но у них был главный и безусловный козырь – молодость.
Платон пришел одним из последних.
Даже чисто внешне он был явно «не из этой оперы».
Скромное серое пальто, красивого цвета джинсы, хорошего качества ботинки – все простенько, но со вкусом, ничего лишнего, никакого ненужного самоутверждения за счет кричащих лейблов на паленой одежде, как у большинства других ребят.
Конечно, от меня не укрылось и то, что не я одна одобряю Платона.
Тетки то и дело обращались к нему с какими-то дурацкими вопросами, пытаясь затолкать его в самую свою кучу, но он, вежливо отбиваясь, упрямо плелся в конце.
Я шла последней.
Когда мне было неловко перегрузить чемодан на ленту или собрать весь свой многочисленный хлам из контейнера для досмотра личных вещей, Платон всегда оказывался рядом, чтобы помочь.
Жалко ему, наверное, меня.
Он же понимает, что никому тут нет дела до того, что я так до сих пор так и не обзавелась среди всего этого бабья подружкой-хохотушкой, и что всем по большому счету по фигу на мою обособленность!
Я выдохнула только тогда, когда самолет набрал высоту.
Жизнь, оказывается, во многом очень просто устроена: я поставила себе конкретную цель – и все получилось.
Впервые со дня гибели родителей я четко и ясно сформулировала для себя то действие, которое хочу воплотить в жизнь, – и получилось!
Что бы ни принесла мне эта поездка в дальнейшем, сейчас я, впервые за долгое время, чувствую настоящую, искреннюю радость!
Теперь дело осталось за малым. Сделать так, чтобы ничто, НИЧТО не посмело ее омрачить!
Ну, переживает профессор, да, я это прекрасно понимаю, но ведь и я точно так же могла бы переживать, пока он там колдует над послушными голыми телами своих пациенток.
Ну, шушукаются уже здесь некоторые, особо скучающие по жизни, за моей и Платона спиной, что дальше?
Не мы первые, не мы последние.
Мне на них по фигу.
Пружина разжалась. Под мерное урчание двигателей набравшего высоту самолета я окончательно успокоилась.
Платон сидел через два ряда впереди и наискосок от меня.
Чего же я хочу от него?
Я просто хочу, чтоб он был в моей жизни и как можно чаще был в ней буквально рядом.
Секс? Да бросьте.
Он у меня вроде и есть.
Да, то, что происходит с профессором, то просто физика…
А человек ведь абсолютно ко всему привыкает, как скотина.
И еще: как бы я ни хорохорилась, я понимала, что начинаю стареть…
Чей-то юный смех в ночи за окном, чьи-то каблучки по асфальту, чей-то безразличный (ну надо же, каков подлец!) взгляд мимо, придирки профессора, те, которые он глотал в себя, не осмеливаясь озвучить вслух… все это неумолимо напоминало мне о том, что осталось не так уж и много… чего?
До аварии я была далеко не совершенной, как внутренне, так и внешне, но я жила в относительной гармонии с собой. А теперь то, что я без особой радости вижу каждый час в зеркале, для меня как насмешка судьбы.
Спящая красавица, вечная невеста…
Так и хочется сказать «старая дева».
Я боюсь себя, я себя отрицаю.
Хорошо мне только с самой собой, да и то далеко не всегда.
Но когда Платон появляется рядом, у меня создается ничем не подкрепляемое, бездоказательное, но все же стойкое ощущение того, что он все знает и все понимает.
И это его совсем не отталкивает.
На протяжении полета Платон подошел ко мне лишь раз, вежливо поинтересовался, все ли у меня хорошо, затем сходил в туалет и вернулся на свое место.
Зато потом, по прибытии в аэропорт Ларнаки, он, ничего не объясняя, был постоянно около меня, помогал выгрузить багаж с ленты, шел вместе со мной до автобуса, засунул в него поочередно наши чемоданы и… сел на свободное место рядом.
Вот, пусть так будет чаще.
Так мне тепло и спокойно.
Вопросы?
Да их у меня к нему великое множество, но я, панически боясь его хоть чем-то спугнуть, по-прежнему не задаю ни одного.
Когда наш автобус класса «люкс», набитый под завязку щебечущим на все лады бабьем и мальчишками, наконец-то тронулся с места и стал разворачиваться на площади, я вдруг увидела в окне нечто интересное и дернула за рукав Платона: «Смотри!»
Еще не старый, в общем и целом добротно одетый, но при этом босой и в стельку пьяный мужчина начал кривляться прямо посередине площади. Он запрокидывал, будто марионетка, назад свою голову, выгибал дугой тело, и из-под расхристанной рубашки мне хорошо был виден его тощий, чуть волосатый живот. Он заламывал руки, прижимал их к лицу, раскачивался из стороны в сторону, и я поняла: он танцует… На площади играла музыка, какая-то очень старая, как с пластинки граммофона, песня, которую приятный баритон исполнял на испанском. Приглядевшись внимательней, я поняла: этот человек изображает половой акт, но не похабно, а как-то драматично, даже творчески…
Тут пошел дождь. Но мужчина, не обращая на него внимания, продолжал под ухмылки собравшейся вокруг толпы свое занятие.
Мне стало не по себе.
Человек вызвал у меня гадливость, но такую, смешанную с самой настоящей жалостью…
Платон же почему-то резко погрустнел и о чем-то надолго задумался, отвернувшись от окна.
На меня же он, впрочем, тоже больше не смотрел.
Ну что, разве я
