узкими скамьями, а они уже испробовали, как чувствительны мои подколенки и моя шея, а надув кулек, они так стукнули меня этим кульком по затылку, что он лопнул и выдал им, какой я пугливый. Я очень огорчился, что никто не хотел сидеть со мной, ни Йене Редлефсен, ни Ларе Лудерьян не хотели пересесть ко мне ни в первый день, ни потом. Зато наша учительница фройляйн Рацум посадила меня в первый ряд, у самой двери. Фройляйн Рацум называла меня всегда «наш Бруно»; если она хотела услышать мое мнение, так спрашивала: «А что скажет наш Бруно?» Или: «Не хочет ли наш Бруно тоже высказаться?» Иной раз спрашивала коротко: «А наш Бруно?» Однажды она рассказывала нам об изобретении колеса, она сказала, что колесо — это одно из самых прекрасных и значительных изобретений, для перевозок, к примеру, для передвижения, и вообще только колесо помогло нам завоевать дальние дали. И вдруг спросила: «А что думает наш Бруно об этом?»
Я ответил, что и растения многое изобрели, чтобы перебрасывать свои семена и завоевывать дальние дали: одуванчик, к примеру, который рассылает свои парашюты во все стороны, репейник, который виснет на лисе, пропеллеровидные крылатки семян липы и колосья дикого овса, которые могут ползать и скакать и так довольно далеко забираются. Фройляйн Рацум вначале удивилась, но потом согласилась со мной и сказала всему классу:
— Наш Бруно размышляет об одной из величайших тайн.
Она это сказала и задумчиво посмотрела на меня — и глазом голубым и глазом зеленоватым.
Фройляйн Рацум вся была усеяна веснушками — в пятнах и крапинках лоб, шея и полные руки; она носила туристские ботинки на кнопках и по большей части серые шерстяные платья; когда она разучивала с нами какую-нибудь песню, в глубине ее разноцветных глаз мерцали два маленьких огонька. Она жила одна на выделе старикам одного из хуторов, я даже помню у кого — у Штеенбергов, и, заглянув через живую изгородь, можно было увидеть, как она моется или ест одна и исправляет наши тетради. Когда выпал снег, я уже спозаранок подошел к изгороди и ждал там в темноте, пока она не выйдет, и тогда предложил донести ее сумку, а она отряхнула снег с моих волос и сказала:
— Наш Бруно — настоящий кавалер.
Я часто поджидал ее, во время гололедицы, во время оттепели, когда нашу улицу затопляло, а как-то раз мы, держась за руки, прыгали с ней через жидкую грязь и лужи, а когда по утрам стало светлее и потеплело, мы шли обходным путем через Датский лесок, и я показывал ей, как переносят муравьи семена фиалок. Больше всего мне хотелось, чтобы она была только моей собственной учительницей.
Никогда так и не обнаружилось, кто вымазал ее стул клеем, так что она в своем шерстяном платье к нему прилипла, но тюбик с клеем нашелся почему-то в моем ранце, фройляйн Рацум сама выудила его при обыске оттуда; держа его в руке, она долго, не веря своим глазам, смотрела на меня, и ее разноцветные глаза увлажнились. Слезы у нее из глаз не потекли, только подбородок секунду дрожал, и губы вздрагивали, и этим все было сказано. Она резко перетянула низ платья на перед и стала разглядывать пятно, которое уже потемнело, попыталась даже его потереть, но у нее сейчас же склеились пальцы, что вызвало хихиканье и смех оравы за моей спиной. Я вскочил, хотел что-то сказать, но шея у меня стала набухать и разрастаться, руки взмокли, в висках застучало, и хотя учительница стояла передо мной, я видел ее точно сквозь пелену и слышал ее приглушенный голос: «Почему, Бруно, почему ты это сделал, я никогда тебя не понимала, но теперь знаю, ты такой же, как все».
И она добавила, не шевеля даже губами: «Я огорчена, очень огорчена. Не хочу больше иметь с тобой ничего общего».
Она велела мне стоять, а сама пошла к кафедре и начала что-то писать. В классе воцарилась полнейшая тишина. Я стоял и стоял и прислушивался к стуку в моей голове. До самого конца урока должен был я стоять, и когда она выходила из класса, то не кивнула мне, как обычно.
Птицы еще не проснулись, когда на следующее утро я уже притаился за изгородью, занавески на ее окне еще были задернуты, пес Штеенбергов лежал перед своей будкой на твердой глинистой земле и щурился, поглядывая на меня, — мы с ним уже так хорошо были знакомы, что он на меня не лаял. А потом запели птицы, поначалу они только пробовали голоса, зяблик и мухоловка, и дрозд тоже, и жаворонок, и овсянка, но постепенно они согласовывали свое пение, и мне пришло в голову, что все эти выступления с ними разучивала фройляйн Рацум и что вообще весь хор был создан ею. Я едва сдерживался от нетерпения и уже не таился за изгородью, а ходил взад-вперед и наконец услышал, как фройляйн Рацум открывает окно, и тут же подбежал к ней и пожелал доброго утра.
Сперва она удивленно улыбнулась, но потом по лицу ее пробежала тень, и она тихо сказала:
— Пожалуй, лучше будет, если мы пойдем отдельно.
Я хотел быстро высказать ей все, что обдумал и подготовил, все, что она должна была узнать, я продумал слово в слово, но внезапно я не в силах был произнести ни звука, я увидел ее серое платье, оно висело на плечиках перед шкафом. На нем были ржаво-коричневые пятна, словно его спалили, спалили слишком горячим утюгом. Учительница шлепнула меня по щеке, не упреждая, не наказывая, а словно призывая к чему-то, сказала:
— Наш Бруно теперь какое-то время будет ходить один.
И больше не сказала ничего.
Я убежал, по полям и вдоль Холле бежал к Датскому леску, не мог остановиться, бежал все дальше и дальше, но у Большого пруда корни ольхи подставили мне ножку, я грохнулся и остался лежать в траве. Вода была торфяно-коричневой, в глубине пруда отливала золотом, а там, где разросся камыш, сверкала, точно усеянная маленькими подвижными зеркалами. Над плоским, заросшим травой дном клубился ил. Я подполз к самой воде, и грохот, который я слышал на бегу, стал постепенно стихать, и совсем утих, когда я отломил сморщенный корень аира и поел немного его горькой мякоти. Пауки-серебрянки. Стрекоза. Жуки-плавунцы, которые попросту опускаются на дно. Всюду что-то бегало, гребло и подстерегало друг друга. Две лысухи кивают как заведенные. Линь, который вдруг подпрыгнул. А на другом берегу хорек, он
