перерытой дороге, что вела к макетам домов. Где-то спугнул зайца, в другом месте бросился ничком на землю, потому что над самой моей головой просвистела воздушная струя, резким порывом, словно от взмаха огромных крыльев.
И вдруг в одном из макетов я увидел вспыхнувшую спичку, но огонек ее не табак зажег, свет пополз по стене, по балке в этой стене, еще не украденной, как все здесь, что можно было сжечь. Три, четыре спички вспыхнули, и все они освещали своим скудным светом эту балку, видимо, кто-то хотел убедиться в ее пригодности. Я подкрался ближе, решив, что сейчас лом вонзится в стену, стена рухнет и балка обнажится, но все было спокойно.
Он схватил меня сзади и так сдавил горло железной хваткой, что я едва мог дохнуть, он медленно приподнял меня и потряс. Сердце мое бешено колотилось, я хотел закричать, но не мог, и, когда подумал уже о самом страшном, он отпустил меня и, ухватив за рубашку, рывком повернул к себе и спросил:
— Ты кто, а? Ты кто?
Поначалу я слова не мог сказать, так испугался, мне понадобилось немало времени, пока я смог ему ответить:
— Из бараков я, оттуда, — и показал на слабые огни. Тогда он, не пожелав даже узнать, что мне здесь надобно, сказал:
— Здесь больше украсть нечего. Что можно было украсть, вы давным-давно утащили. — И добавил: — И смотри не показывайся здесь, вам в этих местах делать нечего, вы не нашенские.
Это был Лаурицен, кто все это мне высказал, при следующей нашей встрече я его тотчас узнал по голосу, сгорбленный, упрямый Лаурицен, который так никогда и не узнал, кому угрожал на учебном плацу.
Все уже были дома, и Макс тоже, все ждали шефа, который так и не пришел, хотя давно стемнело и ничто уже на себя не было похоже; мы не отходили от окон, прислушивались к любому шороху в коридоре и постепенно стали уже придумывать несчастье, которое могло с ним случиться: а если он, а если его кто-нибудь, да ведь он тоже мог — такие вопросы задавали мы друг другу. Среди ночи какая-то женщина так громко закричала во сне, что слышно было по всему бараку, но ни единая дверь не отворилась, никаких шныряющих взад-вперед шагов слышно не было. Мы уже привыкли. Было, наверно, очень поздно, когда Доротея вышла с карманным фонарем, виден был только подрагивающий, колеблющийся луч, то тут, то там прорезающий темноту и даже блуждающий в верхушках сосен, но и с карманным фонарем шефа отыскать не удалось. Мы погасили электричество и стали ждать, никто не сказал больше ни слова, только Макс спросил через какое-то время, можно ли ему взять огурец из кувшина, и мы слышали, как он пробрался к кувшину, развязал пергаментную покрышку и стал вылавливать огурец; вдруг и у меня в руке оказался мокрый огурец.
Тех двоих, что привели шефа, мы прежде никогда не видели, оба были в перекрашенной военной форме и в солдатских сапогах. Подхватив шефа под руки, они втащили его к нам, дотащили до его соломенного мешка и с таким расчетом бросили на него, что шеф не ударился, после чего они отдали честь Доротее и, топая, удалились по длинному коридору. Шеф непрерывно сглатывал, слюна струйкой текла у него изо рта, время от времени он проводил рукой по лицу, словно хотел прогнать мух, а ногами безостановочно дергал. Что-то в нем булькало, он хрипел. Порой на его лице мелькала слабая улыбка.
Все сели на соломенный мешок Иоахима и смотрели, как Доротея раздевала шефа, сначала сапоги стянула, потом сняла носки, куртку и рубаху, а под конец — выпачканные в глине штаны, и тут я впервые обнаружил, как много у шефа шрамов: один, изогнутый, по бедру, два звездообразных на плечах, и на ляжке был шрам, и на груди багрово полыхающий рубец, всего я насчитал девять шрамов. Тело у него было крупным, плотным, начисто лишенным жира, кожа — туго натянута; когда он лежал вот так, то руки его показались мне длинноватыми. Он позволял все с собой делать, оказалось, что он все такой же гибкий и податливый, а когда Доротея посадила его и стала натягивать на него ночную рубаху, его пошатывало, он рыгал, но прежде, чем упасть опять на свой мешок, он что-то пробормотал, что звучало примерно так:
— Завтра же начнем, завтра.
Едва его укрыли одеялом, как он тотчас уснул, и Макс, наблюдавший, качая головой, за всем происходящим, сказал Доротее:
— Вот так сюрприз!
Доротея, прищурившись, глянула на него и ответила:
— Не заносись, ты в этом ничего не смыслишь, невдомек тебе, что он взвалил на себя — ради нас всех.
Это было в тот день, когда шеф подписал арендный договор на девяносто девять лет и в последний раз говорил с Максом о земле, на которую обеспечил себе право преимущественной покупки.
Если бы мне только остаться с ним, да, с ним. Он же не сможет бросить свою работу, и они, даже объявив его недееспособным, пожалуй, выделят ему хоть небольшой клочок, может, заболоченный участок у Холле, и позволят обрабатывать этот клочок по его собственному усмотрению, эту кислую, никому не нужную землю, из которой только ему под силу сделать сад, какому все будут только удивляться. Я мог бы начать вместе с ним, как в наши барачные времена, мог бы помочь ему дренировать почву, раскорчевывать, культивировать и удобрять, у нас был бы наш, только наш участок, и его знаниям нашлось бы применение.
Но кто знает, что скажет по этому поводу Макс, которого они так спешно вызвали, в этот раз он был не таким, как всегда, прошел один с тяжелым чемоданом в руке последнюю часть дороги и не спросил: «Все в порядке в Холленхузене?» И о Судной липе он ни слова не обронил и не сказал, чтобы я проводил его к ней, где мы прежде обсуждали с ним много важных вопросов, где он однажды сказал: «Только то важно, что мы считаем важным». Но, может, он еще придет, и потому лучше я останусь у машин, здесь, где он меня оставил.
Это звон железины, которым нас созывают на обеденный перерыв, бьют в нее Эвальдсен или своенравный Лёбзак, железины, что висит на веревке, звон ее разносится далеко и находит всех, даже если человек работает в песчаном карьере или в теплице, даже в Датском леске при восточном ветре можно услышать, что звонят к обеду. Звуки несутся такие резкие,
