в тот день яичницу с салом и жареный картофель, шеф сам это пожелал, я хорошо помню; предвкушая радость, я взобрался на старую сосну, чтобы, глядя на дорогу, ждать его, чтобы первым помахать ему, как только он появится на маленьком мосту, — на моей можжевеловой палке развевалась белая тряпица. Я охотно сиживал на сосне; когда они насмехались надо мной или преследовали меня, я взбирался до самой высокой развилки сучьев, ни один мальчишка из соседних бараков не решался последовать за мной, ветви скрывали меня, и я способен был долго выдерживать в моем зеленом тайнике, так долго, пока не проходил страх. Шеф сразу же понял, что это я сижу на верхотуре сосны и размахиваю тряпицей, он помахал мне с моста, нет, он не помахал, а подняв высоко вверх кулак, он, словно молотком, постучал в воздухе; тут я сообразил, что все вышло, как он хотел. Я помчался ему навстречу, он погладил меня по голове, и рука его, точно зажим, сдавила мой затылок, а я, взглянув на него, ничего не увидел на его широком энергичном лице, кроме мрачного удовлетворения. Не легко было идти с ним в ногу, я трусцой семенил рядом, порой думая, что он забыл обо мне, но возле увязшего в земле учебного танка, в котором я нашел три птичьих скелета, он вдруг остановился, долго смотрел на меня и сказал:
— Ты был прав, Бруно, я правильно сделал, что тебя послушался.
Это он сказал, и мы пошли домой и сели обедать, а после обеда он положил на стол арендный договор, который был заключен на девяносто девять лет и предоставлял шефу право преимущественной покупки бывшей солдатской земли. Доротея первая прочла договор, и видно было, как она рада, но радость ее была какой-то робкой, это я хорошо помню, и пока Иоахим и Ина разглядывали договор, Доротея выудила из какой-то картонной коробки маленькие кожаные мешочки, три или четыре мешочка, в которых лежали крылатые семена хвойных, а также лиственных пород.
— Из родных мест, — сказала она, — я не могла их не захватить.
Шеф ошарашенно смотрел на нее, а потом высыпал себе на руку несколько семян, поднял их к свету и определил:
— Они способны к прорастанию, даже если бы им пришлось пролежать еще год-другой.
Я обратил внимание, что он все снова и снова бросает взгляд на Макса, который сразу после обеда спокойно сел к своему самодельному бюро, что-то там выписывал из книг и сравнивал выписанное; внезапно шеф схватил договор и положил перед Максом, просто положил его на пачку бумаг и на книги и очень дружески спросил:
— А ты не хочешь взглянуть на него, мальчик? Это я принес, мы своего добились.
Макс кивнул и начал читать, а шеф притянул к себе табурет и тоже сел к бюро, достал из нагрудного кармана фляжку и поставил на подоконник. Макс читал очень долго, и мы уже решили, что он обнаружил там какую-то ошибку — стоит ему только что-то прочитать, и он сразу же замечает, где что не в порядке, не сочетается одно с другим, — но в арендном договоре он не нашел никаких недостатков, он счел его вполне удачным, да, он так и сказал: удачный договор. Так как Макс не хотел пить вино, шеф выпил один и поглядел в окно на ту землю, во владение которой вступил и явно был рад.
— Хотите верьте, хотите нет, но это один из самых счастливых дней моей жизни. — И еще он добавил: — Мы им покажем, теперь, когда мы все дерьмо одолели, мы покажем им, что можно сделать из этой земли, которая знает только команды и подбитые гвоздями сапоги.
А потом стал нам расписывать, что́ тут будет со временем создано по его планам, по его желанию.
Все уже сложилось в его голове, и, когда он прикидывал и определял план питомника, я уже видел молодые посадки: до самого горизонта высились молодые деревца, тянулись посевные гряды, я видел склады и теплицу там, где он того желал, и дороги уже обозначились, и участки с множеством различных растений, таких, какие он желал, а всю картину обрамляла темная ветрозащитная полоса — живая изгородь. Я ужасно волновался, когда он преобразовывал учебный плац по своим планам, когда выкладывал нам все те знания, весь тот опыт, что привез с собой из дальней дали, из Роминтской пустоши, и, зная его веру в себя и его непоколебимость, я не сомневался, что ему удастся все, что он наметил.
Но вот он сказал:
— Как видишь, Макс, я полон надежд. Я мог бы получить эту землю на сорок восемь лет, но посчитал, что это для меня слишком мало, я продлил срок до девяноста девяти и обеспечил себе право преимущественной покупки.
Он сделал два глотка из фляжки и добавил:
— Главное — земля, Макс, уверенность даст нам только земля.
Теперь Макс повернулся к нему лицом и удивленно посмотрел на него, не иначе, как если бы он ослышался, и так долго смотрел на шефа, пока тот не спросил:
— Разве я не прав?
Тут Макс только головой покачал и сказал:
— Вспомни дедушку.
И этим все было сказано. От меня не укрылось, что шеф говорил все время, обращаясь только к Максу, даже когда глядел мимо него на затененную землю, я чувствовал, как хочется ему заразить Макса своим увлечением, он говорил так в последний раз, говорил о великой задаче и о будущем и о том, что если действовать сообща, так их никто не одолеет, и что в один прекрасный день все можно передать в надежные руки и принять от передающего, да, он говорил так в последний раз; и под конец спросил:
— А ты как считаешь, Макс?
И Макс тихо сказал:
— Каждый, видимо, должен играть на том инструменте, который ему предназначен.
Вот что он сказал.
Стоит только об этом вспомнить, и мне делается грустно, я вижу, как шеф поднялся и стал смотреть в окно; раз-другой рука его стукнулась о край самодельного бюро, дыхание у него перехватывало, глаза сузились до щелочек, и я понял, как глубоко переживал он, что его бросили одного, и какие прилагал усилия, чтобы справиться со своим разочарованием. Казалось, это ему никак не удается; он, который, можно сказать, никогда не довольствовался малым, казалось, и на этот раз не в силах был довольствоваться ответом Макса. Он медленно отошел от окна. Распахнул печную заслонку и с силой захлопнул ее. Схватил полено, качнул его в руке
