у Макса всегда были какие-то неотложные дела, Макс высказывал сожаление и оставался у своего самодельного бюро — доски, которую он укладывал на подоконник и подпирал горбылем. Не знаю, почему шеф никогда не просил Иоахима сопровождать его, ведь видно же было, что ему хочется, чтобы его сопровождали; слишком много скопилось в нем всякого всего, но, возможно, он не ждал никакой помощи от Иоахима, тот был такой хрупкий, с тонкими негнущимися, как у жеребенка, ножками. Вот шеф и ходил поначалу один, не зная, что я иной раз следую за ним, не упускаю его из виду, и так до тех пор, пока он однажды не накрыл меня в зарослях лещины. Когда он тащил меня за ноги из лещины, я боялся, что он меня поколотит, но шеф никогда меня не бил, никогда за все эти годы; а в тот раз он только, торжествуя, захохотал и сказал:
— Видишь, Бруно, нужно себя и с тыла подстраховывать.
И уже на следующее утро шеф именно мне в присутствии всех предложил сопровождать его.
Я был счастлив, я охотно нес сумку с жестянками, и нес бы еще молоток и железную трубу, если бы он мне только позволил. С ним повсюду можно было что-то увидеть; он показал мне редких птиц и веретеницу, а раз как-то даже двух играющих барсуков; ему стоило только внезапно особым манером остановиться, и я уже знал: тут есть на что поглядеть. Под конец я и не удивлялся, что он знает все названия и всюду что-то умеет вычитывать, по цвету трав, по цвету земли. Он вколачивал свою трубу на метр в землю, потом расшатывал и осторожно вытаскивал с различными слоями земли, которые в ней застревали; я осторожно выталкивал их палочкой в его ладонь, он растирал эти мелкие пробы, мял их, наполнял ими жестянки и мог о каждой пробе что-то рассказать.
Как-то раз он пожелал, чтобы я сделал то же самое, я должен был закрыть глаза, а он клал мне различные почвенные пробы на ладонь, клейкие, зернистые, грубые, тощие и жирные, но я не сумел определить почвы, из которых они были взяты, только песчаную почву я угадал. Больше всего шеф рад был полосам темно-серой земли, сказал, что, будь он деревом и выбирай он место, где ему расти, так хотел бы расти не на желтой или коричневой, а на темно-серой земле, потому что в этих местах почва лучше всего проветривается и вода во время засухи легче поднимается, а при затяжных дождях переизбыток воды быстрее впитывается.
Мы обследовали весь учебный плац, вбивали железную трубу в землю, где прежде были очаги обороны, брали пробы в низине, где, быть может, солдаты собирались для внезапной атаки, а что шеф хотел узнать дополнительно, это он выслушивал от самих растений, от колючника, от ежи, а там, где был спуск к речушке Холле, — от подмаренника. Однажды — мы сидели в тени осевшего в землю учебного танка и ели свою пайку хлеба — шеф сказал мне:
— Мы сумеем что-то сделать из этой земли, пробы это подтверждают. Да, Бруно, мы сумеем что-то сделать из этой солдатской земли.
Он еще немного посидел, задумавшись, а потом мы быстро пошли домой и по дороге ни о чем больше не говорили.
А теперь я сделаю вид, что не вижу Мирко на его новом навозоразбрасывателе, вот он свистнул, но я будто бы ничего не слышу. Он же хочет мне только показать, как легко маневрирует его машина между участками и как легко он с ней управляется, этим он хочет только напомнить, что мне нельзя работать на машинах, ни на его разбрасывателе, ни на корчевателе. Из его фляжки я никогда больше пить не стану, ведь потом валишься как подкошенный, но сейчас же подсяду к нему, когда он начнет рассказывать о своей деревне, о горах и о танцах, о пальбе охотников в осенних лесах. Может, Магда к нему так часто ходит только потому, что и она охотно слушает, когда он рассказывает о своей деревне. Там, у араукарий, я закопал монеты, пуговицы и кокарды, надо мне будет составить список всех тайников, список и план, их я зашью в подкладку моей куртки, как я уже сделал с другой находкой, с патронной гильзой. Когда я умру и не смогу сам извлечь все из тайников, пусть все найдут другие.
Какое-то время мне доставляет удовольствие идти между рельсов, все шаги одинаковой длины, шпалы не терпят передышек, гонят тебя вперед, на шпале я останавливаться не люблю; но очень скоро чувствую усталость, хотел бы сменить шаг, пойти не спеша или пробежаться рысью, тогда я прыгаю со шпал на тропу, покрытую щебенкой. Рельсы еще не подают никаких сигналов, только далекое пение и потрескивание — ритмичный стук, которым возвещает о себе поезд, еще не слышен. Но ждать осталось недолго, на платформе уже стоит нагруженная тележка, а перед вывеской «Холленхузен» остановился какой-то старик в черном, который читает название станции и никак не отходит; быть может, задается вопросом, как он сюда попал. Я сразу же пойду к концу платформы, ведь Макс, как всегда, сидит в последнем вагоне. На этот раз он, надо думать, не привезет мне подарка, я прекрасно представляю себе, что у него не было времени в спешке перед отъездом; но чего он мне не привезет, того я и потерять не могу, а ведь это его подарки я часто терял: шапку, красивые носовые платки. Спросит меня кто, где тот или иной подарок, так я уж сразу знаю, что потерял его; иной раз я думаю, что вещи не хотят у меня оставаться, даже подарки Доротеи.
Холленхузен растет на глазах, раньше там была всего одна улица, она вела в город и выводила из города, а теперь там есть поперечные улицы и кольцевые, и даже одна туристская тропа; я едва осмеливаюсь ходить в Холленхузен. Прежде я почти всех знал там, все отвечали мне, когда я здоровался, а теперь там слишком много людей, которых я не знаю, чужих людей, они подталкивают друг друга, когда я прохожу мимо, и молча смотрят мне вслед, словно не знают, как понимать мои поклон. В новом доме местной общины, который они выстроили, так много комнат, что даже шеф не сориентировался, когда его из-за меня туда вызвали; нам прежде пришлось узнать номер комнаты, но и потом мы долго сидели на стульях и ждали.
Тогда, в барачные времена, шеф как-то раз просто
