говорит Доротея и идет мне навстречу.
Лицо ее ничего не выдает, пожалуй, усталость, некоторую нервозность, но ничего такого, из чего можно было бы заключить, что принято важное решение. Ина только кивнула и сразу же отвернулась к окну, показав мне свою худенькую спину.
— Ты себя плохо чувствуешь, Бруно? — спрашивает Доротея. — Ты выглядишь таким усталым.
Я только головой качаю, не удается мне хоть слово сказать, когда она рядом.
Макс, стало быть, приезжает, приезжает двенадцатичасовым поездом, он, как всегда, будет спать в своей комнате, на походной кровати, всего несколько дней. Я уже в курсе, а она, надо думать, видит, что я рад прибывающему гостю, и говорит кратко:
— Мы тоже рады ему.
Если Макс приподнимется на своей кровати, он может обозреть наши участки вплоть до того места, где прежде стояли солдатские бараки, восемь деревянных бараков, крытых толем с маскировочной окраской, а стоит ему встать и подойти к другому окну, он увидит Датский лесок и Большой пруд. Теперь бараков нет; старые сосны, где гнездятся вороны, все еще тут, но бараки снесли, и ничто не напоминает больше о том, что мы там некогда жили с тысячью других людей, которые сходились сюда из разных мест, занимали помещение, жили и ждали.
Шеф попросту втащил меня в дом; он, который всегда все узнаёт, дознался, что Доротея с Иоахимом и Иной живут там, и потащил меня к ним, словно я уже был членом их семьи, и я пережил вместе с ним их встречу, и слезы, и утешения, и все, все. А потом он сказал:
— Я привел к вам еще кое-кого, он пока что останется с нами.
Он так сказал, и для первого дня это было главное. Ина знала, где можно раздобыть мешок с соломой, мы с ней вместе притащили его в темноте и, когда все сошло благополучно, уселись друг подле друга и все вместе радовались. Шеф решил лечь у стены, я спал между ним и Иоахимом, а Доротея и Ина спали за брезентом и одеялом.
Они, конечно же, вызвали Макса, потому что его голос должен прозвучать на их совете, вероятно, им даже нужна его помощь; думаю, они теперь зависят от него. Хотя я в любую минуту могу к нему зайти, если меня что-то мучает, я не хочу сразу же осаждать его своими вопросами, а когда позже обращусь к нему, буду настороже, чтобы не выдать Магду.
— Только выдай меня, Бруно, — сказала Магда, — я пожалею о каждом куске хлеба, что приносила тебе.
Может, Макс пригласит меня сопровождать его, как часто делал раньше, вдоль речушки Холле к Судной липе и к двум могильным курганам, я уж и не знаю, сколько раз сидел с ним на этих камнях и слушал его. Там я мог бы спросить его, у трухлявой Судной липы, к которой был однажды прикручен веревками крест-накрест, туго-натуго, и все-таки выдержал целую ночь, не позвал на помощь и не выдал ни одного имени, там я мог бы его спросить, ведь это наше старое место, где и он задавал мне бесчисленное множество вопросов, о моих самых ранних воспоминаниях, к примеру о моих нуждах и разочарованиях и о так называемых целях, которыми я руководствуюсь.
Таких вопросов Иоахим мне никогда не задавал, он поначалу хотел только, чтобы я рассказал, чем рисковал его отец, спасая меня, в первый раз — когда тонула большая десантная баржа, а потом — когда наш добрый пароходик «Штрадауне», который принял нас на борт, налетел на рассвете на обломки какого-то судна и они вспороли ему борт по всей длине носовой части, точно острым ножом вспороли. Он лишь изредка прерывал меня, он так вдумчиво слушал меня, словно постоянно что-то сравнивал и взвешивал, и я в конце концов стал следить за тем, чтобы пользоваться всегда одними и теми же словами. Я заметил, как внимательно он разглядывал шрамы на моей щеке, эту бордовую выбоину под моим вечно слезящимся глазом, который сам он назвал однажды «слезная лужа», — и только кивал, когда я рассказывал, что его отец, наш шеф, наложил мне первые повязки еще на «Штрадауне», на том старом колесном пароходе, который так и не пошел ко дну, а полузатопленный застрял в обломках неизвестного судна. А случись мне что-то пропустить в моем рассказе, так Иоахим тотчас вспоминал, что́ я упустил, и тогда я, как и обязан был, говорил: Да-да, ах, верно.
И вставлял в свой рассказ ту часть, где шеф после того, как перегруженная надувная лодка со «Штрадауне» перевернулась в бушующем прибое, нес меня, шагая по пояс в воде, на берег. Я мог все это рассказывать и задом наперед, а если бы он пожелал, так я легко мог бы начать теми словами, что сказал мне шеф, когда положил меня на песок и нагнулся надо мной:
— Поглядим, мальчик, что с нами обоими в третий раз приключится.
Это он сказал в последний день войны.
Заснуть на этой походной кровати я бы не мог, стоит мне только для пробы чуть полежать на ней, как в голове у меня поднимается жужжание, такое жужжание, точно беспокойные осы рвутся на волю, а руки начинают зудеть. Вот Макс мог так лежать и читать и размышлять, целыми днями, в этой скромной комнате. Свой здоровый сон он, видимо, унаследовал от шефа, этот глубокий беззаботный сон, в который он везде погружается, даже под карликовыми елями на плацу. Когда я вспоминаю наши барачные времена, то вижу шефа только лежащим на мешке, набитом соломой, скрючившись, лицом к стене, никогда он не раздражался и не злился, если где-нибудь поднимали стук, ссорились, он лежал, будто спокойно приняв смерть, в своей форме, с которой спорол знаки различия. Будили мы его к обеду, так он, вычерпав миску до дна, ложился к стене и лежал, уставившись куда-то в пространство. Порой, когда взгляд его падал на меня, он слабо улыбался и мог даже сказать:
— Н-да, мальчик, мы с тобой, видимо, неразлучимы.
Он не обижался на Ину, когда она щекотала его во сне, а только примирительно бурчал; и если на него наступали или что-то на него падало, он тоже только примирительно бурчал. Единственный человек, который считался с его желанием спать, была Доротея, если она что-то делала рядом, так очень осторожно, ступала тихо-тихо, шикала на нас, выговаривая за шум, она знала, что когда-нибудь он окончательно проснется после полного покоя, который ему тогда, видимо, был очень нужен. Ничего мы не планировали
