на длительный срок; а что казалось нам важным, откладывали до дня, когда он окончательно проснется. Однажды Иоахим меня спросил:
— Долго ты еще у нас пробудешь?
Ему ответила Доротея:
— Подожди, пока папа не встанет, тогда все уладится.
До двенадцатичасового поезда время еще есть, не стоит начинать какую-то работу, я пойду по участкам хвойных до песчаного карьера, поднимусь на насыпь, прислушаюсь к рельсам и пойду между рельсами к станции. Слишком рано я до станции все равно не доберусь; даже сюда, в Холленхузен, где поезда останавливаются редко и где только тогда заметно оживление, когда мы подвозим к станции большую партию деревьев и различных растений, я охотно прихожу пораньше, осматриваюсь, читаю объявления и прикидываю, куда же едут эти немногочисленные празднично одетые пассажиры.
Когда-нибудь и я поеду в город, быть может, с двенадцатичасовым поездом, и, может быть, сяду, как Макс, в последний вагон, а подъезжая к какой-либо станции, спущу оконное стекло и подставлю лицо встречному ветру; вполне может быть. Если я нагнусь, чтобы взять его багаж, он, конечно, как всегда, скажет:
— Не усердствуй так, Бруно, сперва я гляну, не изменился ли ты.
Он положит обе руки мне на плечи и убедится, что я все еще тот самый. Но я увижу, что он все еще не избыл своего тайного страдания, его улыбка не скроет той горечи, той сдержанной горечи, которую, видимо, испытывает человек, понимающий все так ясно, как Макс. Кто знает, как сложились бы наши дела теперь, если бы Макс оправдал надежды шефа; а что шеф поначалу возлагал надежды на него и строил свои великие планы в расчете на него, в ту пору видел каждый, это стало ясно уже в тот день, когда Макс вернулся к нам в своей синей форме. Исчезли куда-то и сон, и усталость, и мрачное настроение; шеф, который еще сию минуту разговаривал во сне, окончательно проснулся, он обнимал, он похлопывал Макса от радости, и вспомнил, что для этой минуты припрятал немного кофе, и выудил его из похрустывающих глубин своего набитого соломой мешка.
— Наконец-то, Макс, наконец-то, — сказал шеф Максу.
И Макс ответил:
— Да, наконец-то, отец.
Качая головами, смотрели они друг на друга, словно не веря себе, такие счастливые. А чуть позже, в разгар беседы, Макс встал и притащил свой вещевой мешок, из которого достал несколько футляров на подкладке, в каждом футляре было по шесть фруктовых ножей из серебряного сплава, прекрасные ножи с изогнутыми широкими лезвиями. Каждый из нас получил такой футляр в подарок, их Макс привез с войны, получил в офицерской кают-компании, куда его откомандировали стюардом.
Надеюсь, яблочная пирамида не рухнет, если я, проходя мимо, прихвачу парочку яблок, Доротея, правда, разрешила мне брать из всех фруктовых ваз, которые в крепости стоят повсюду, но она же не знает, сколько раз я уже угостился. Доротея тихо говорит что-то Ине, а та сидит в кожаном кресле и плачет, я ничего не скажу, просто пройду мимо, и если они услышат мои шаги, так поймут, что это был я, тот, кто прошел мимо них.
В барачные времена Ина однажды показала мне, как можно выдержать боль; она всадила себе иглу — огромную, какими пользуются для шитья мешков, — в подушечку у основания большого пальца, она очень медленно вдавливала иглу в руку, а я не отрываясь смотрел на ее худое, напряженное лицо и должен был ей подтвердить, что у нее не скатилось ни единой слезы. Вообще говоря, она в те времена ко мне хорошо относилась, часто потихоньку совала мне куски, если не хотела их сама есть или уже не могла; мы сидели за столом рядом, и, как только она будто случайно опускала на колени надкушенный кусок хлеба, я уже знал, что он предназначен мне. Но она же меня огорчала, особенно сильно огорчила однажды зимой, в воскресенье, когда я катал ее в самодельных санках по сверкающему снегу и на обратном пути из заснеженного Датского леска мы встретили двух ее подруг. Подруги спросили, кто я, а Ина назвала меня своим новым скакуном, скакуном Бруно, владеющим всеми аллюрами; и чтобы сразу же доказать это, она пригласила подруг сесть в санки, и мне, хотя я уже устал, а плечо мое ныло, пришлось тащить их по снегу, бежать рысью, как того желала Ина, скакать галопом, я тащил их, хрипел, мне трудно было тащить их на холмы, а съезжая вниз, санки со всего маху били меня в подколенки — и все к удовольствию Ины. Ина утверждала, что позже, когда мы остались одни, я будто бы пытался ее придушить: было это меж старых сосен, где мы по ее желанию «намыливались» снегом; но я ничего этого не помню, это она, видимо, сочинила. Дома она, во всяком случае, об этом рассказала; я лежал на своем мешке и слышал, как они шептались, и, несмотря на страшную усталость, не мог заснуть, я слышал, как Доротея ее успокаивала, а шеф осторожно упрекал ее и напоминал ей, что ко мне следует относиться бережно и снисходительно.
Вполне может быть, что он стоит сейчас у окна и наблюдает за мной, как я иду по Главной дороге, я не хочу оборачиваться, хотя охотно помахал бы ему, да, он наверняка наблюдает за мной, не зря мои ноги цепенеют, рука начинает судорожно дергаться, а кожа покрывается пупырышками, точно от озноба. Вполне представляю себе, что он заперся, чтобы поразмыслить без помех о себе и о нас всех, но главное, о том, что они причинили ему. Быть может, он вспомнит также, как мы с ним тут, по этой земле, когда-то лазили, по этой перемолотой солдатской земле, впереди он с молотком и железной трубой, заменяющей ему настоящий почвенный бур, а я за ним с сумкой, в которой побрякивали жестяные банки.
После того как шеф окончательно проснулся, его каждый день тянуло на заброшенный учебный плац, он вышагивал по нему из конца в конец, продирался сквозь кустарник и карликовые ели, я видел, как он подолгу сидит один на холме, заставал его, когда он разглядывал совсем старые следы танков, издалека уже видел, как он сносит в одно место покореженный железный лом, но делает это уже планомерно. С нами он о своих ежедневных обходах не говорил, но он наверняка рад был бы, если бы его сопровождал Макс; который раз, выходя, он спрашивал, не хочет ли Макс пойти с ним, часто даже просил его об этом, но
