Ингрид! Верно вы подметили, властная женщина! Но «блестяще» – это перебор, она говорила по-английски не более чем сносно.
– Фамилия точно Лотта, и у нее точно была швабра, – настаивал Джек.
– Она развелась с отцом Ингрид и снова вышла замуж, – сказал Андреас. – Швабры у нее не было – вы приняли за швабру ее трость. Она сломала лодыжку, выходя из трамвая перед собором, каблук застрял между рельсами; лодыжка неправильно срослась, поэтому она всегда ходила с тростью.
– У нее были очень сухие руки, как у уборщиц, – схватился за последнюю соломинку Джек.
– Она занималась гончарным делом, знаете, творческая натура и все такое. У гончаров всегда очень сухие руки, – объяснил Брейвик.
Нечего и говорить, Эльза-Мария ненавидела Алису, а в итоге возненавидела и Андреаса Брейвика (Джеку не составило труда вообразить, как это произошло).
Джек попросил у органиста адрес Ингрид My.
– Зачем вам ее видеть, – сказал тот, – она с тех пор не стала говорить разборчивее.
Джек стал уговаривать его, и Андреас, поупиравшись, записал ему адрес бывшей невесты.
Оказалось, Андреас Брейвик неплохо осведомлен о том, какая нынче жизнь у Ингрид My; после всего сказанного (и вдобавок каким тоном!) Джек очень этому удивился.
– Она вышла замуж и стала Ингрид Амундсен, – сказал Андреас, – потом развелась и переехала в квартиру на третьем этаже на Тересесгате, на левой стороне, окна на север. От центра Осло пешком двадцать пять минут.
Брейвик говорил так четко и с таким видом, словно долго репетировал этот монолог.
– Мимо проходит трамвай, синяя линия, – медленно продолжил он, – а после того как построили новую больницу, Риксхопитале, стало еще больше общественного транспорта. Шум ей досаждал поначалу, а теперь, наверное, она его уже и не слышит.
Ингрид Амундсен зарабатывает на жизнь частными уроками фортепиано, принимает учеников у себя.
– Тересесгате милая, спокойная улица, – продолжил Андреас, закрыв глаза, словно в таком виде мог по ней пройти, не споткнувшись (и не раз проходил, конечно), – на южной стороне, ближе к стадиону, всего в пяти минутах от дома Ингрид, есть несколько кафе, неплохой книжный с букинистическим отделом и еще, конечно, супермаркет «Семь-одиннадцать». Ближе к ее дому, на ее стороне улицы, есть еще один большой продуктовый, называется «Рими», а у трамвайной остановки «Стенсгате» еще и овощной, его хозяева иммигранты, наверное турки. Там можно купить кое-что импортное – маринованные оливки, редкие сыры. Милый, приятный магазинчик, небольшой, но весьма уютный.
Брейвик замолчал.
– Вы бывали у нее в квартире? – спросил Джек.
Брейвик с грустью отрицательно покачал головой.
– Старое здание, четыре этажа, построено в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. Наверное, не слишком красивое внутри, обветшало. Зная Ингрид, можно предположить, что она и полы не меняла, до сих пор деревянные; может, что-то она и отремонтировала, но своими руками. Ну и дети помогли, конечно, – я так думаю.
– Сколько им лет?
– Старшая дочь живет с парнем, которого встретила в университете, детей пока нет, – сказал Брейвик. – Они снимают квартиру в районе Софиенберг, очень популярное, стильное место для молодежи. Им на трамвае до матери двадцать минут, а на велосипеде, наверное, десять-пятнадцать. Если они заведут детей, то, скорее всего, уедут из центра Осло куда-нибудь в Холмлиа, недорогой район, там до сих пор немало норвежцев, почти столько же, сколько иммигрантов.
– А кто у нее еще есть?
– Еще есть младший сын, он учится в университете в Бергене, приезжает к маме только на каникулы.
Услышав все это, Джек изменил свое мнение об Андреасе Брейвике и чуть не пообещал зайти к нему еще раз после визита к Ингрид и описать ему ее квартиру, чтобы органист мог вообразить себе внутреннюю сторону ее жизни и выучить ее так же хорошо, как внешнюю. Впрочем, это было бы жестоко. Андреас ведь, наверное, не знал, в каком виде Джек видел его бывшую невесту.
Ингрид My было шестнадцать лет, когда Джек бинтовал ей татуировку на левой груди. Он помнил, что пластырь не хотел приклеиваться – девушка все еще потела от напряжения.
– Тебе раньше приходилось это делать? – спросила его Ингрид.
– Еще бы, конечно, – солгал Джек.
– Нет, не ври. К женской груди тебе еще не случалось прикасаться.
Приладив пластырь, Джек почувствовал, как горит ее татуировка – ее горячее сердце рвется наружу сквозь бинт.
Как и Андреасу Брейвику, Ингрид Амундсен должно быть теперь около сорока пяти лет.
– Какая глупость! – вдруг воскликнул Андреас, сильно испугав Джека. – Ну зачем, ну зачем она так распорядилась своим талантом! Такие длинные пальцы, идеальные для органа! А она! Подумать только, выбрать фортепиано! – Брейвик только что не сплюнул. – Какая глупость!
Джек помнил и ее длинные руки, и ее длинные пальцы. Он помнил и ее толстую русую косу, как она украшала ее абсолютно прямую спину, доставая почти до попы. И еще ее крошечные груди – особенно левую, куда Джек приклеил пластырь.
Говорила Ингрид My (ныне Амундсен), кривя губы и обнажая сжатые зубы; мускулы на шее напрягались, нижняя челюсть выдвигалась вперед, словно она собиралась плеваться. Какая трагедия, подумал Джек, что у такой красивой девушки может в один миг так разительно меняться лицо! Стоит ей заговорить, как она обращается в страшилище.
Джек даже немного боялся увидеть ее вновь.
– Эта девица, от нее сердце замирает, Джек, – сказала ему мама двадцать восемь лет назад.
– У тебя отцовские глаза и рот, – прошептала Ингрид, неразборчиво, как обычно; можно было подумать, что она говорит «нос», а не «рот».
А потом поцеловала Джека в губы, он едва не упал в обморок. Она прираскрыла губы, ее зубы стукнулись о его. Естественно, Джек сразу забеспокоился – а что, если трудности с речью заразные?
Может, у нее что-то не так с языком? Как знать? Джек не спросил Андреаса, почему Ингрид плохо говорит, а у самой Ингрид, конечно,
