— Ну, ребята, — сказал Юфим, — что-то будет… Либо Акулька, либо мальчик, а дело сделано.
— Хуже не будет, — добавил он в раздумьи, — рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше.
В первый день мы отошли от имения верст тридцать, нигде не останавливаясь и не справляясь относительно работы. Мы чувствовали себя бодро и итти нам было хорошо. Дорога везде просохла… Итти приходилось по большей части молодыми, мелкими березовыми лесами… Пели птицы, жужжали шмели, мухи, пахло цветами…
Мы часто делали «залоги», то есть садились где-нибудь, снимали сумки, закуривали и разговаривали, наслаждаясь отдыхом и полной свободой… Разговаривать про работу, где ее найдем, как будем жить, сколько будем получать, точно сговорившись, мы избегали в этот день, говорили совсем о другом.
Я забыл, между прочим, упомянуть, что в нашей компании был еще Терехин земляк, солдат Яков Малинкин, человек бывалый, веселый и разговорчивый… На отдыхах и в дороге он без умолку рассказывал про свои похождения и мытарства по белому свету, особенно же про русско-турецкую кампанию, в которой он участвовал.
Тереха слушал его рассказы, и они, видимо, доставляли ему невыразимое удовольствие.
— Жуть! — восклицал он в особенно сильных местах и, обернувшись, окидывал нас своими прекрасными глазами, как бы приглашая взглядом разделить с ним восхищение.
— А убивал ты, дяденька Яков? — спросил он однажды.
— Эва! — воскликнул Малинкин. — Редьку, что ли, я таматка таскал? Знамо — убивал!.. На то война…
— Стра-а-ашно!!
— Ни чорта не страшно! Православного ежели, скажем, убить — страшно… Христианскую душу загубить — дело десятое… а их что! Нехристь, пес — все одно! — И, затянувшись из своей черной трубки на коротком чубуке, солдат продолжал:
— Забрали мы ихнюю деревню. Злые мы о ту пору были, голодные… жрать смерть хотелось… Иачали по избам ихним шарить. Забежал я в одну, гляжу: сидит на полу в углу ба ба… прижалась… И ребенок с ней, году этак, сказать не соврать, по пятому… Кричу я: «хлеба»! Жую эдак, показываю… не понимает!.. «Э, думаю, нехристь!..» Начал сам шарить… шарю, про бабу забыл… А она, стерва, что ж ты думаешь: как ахнет меня по этому вот месту… Свету не взвидел… Как господь спас, — диво!.. Видно, норовила меня по голове, да не попала по голове-то… А то бы крышка, не сидеть бы Малинкину с вами, убила бы, истинный господь.
Оглянулся я… «О-о-ох!..» — думаю… А она так вся и ощерилась, ровно ведьма какая, аль чорт, зубами скрипит… Я как ее, понимаешь, ахну штыком… насквозь… Завертелась… «ля, ля, ля, ля!..» Вырвал я штык, да этого самого щенка ейного к-а-а-к ахну, так к стене и пришил!.. Никак штык не выдерну… Выдернул, а он, щенок-то, на нем вертится… Стряхнул его, взял, ей в рыло… На, сука, лопай!..
— Ох-хо-хо! — крикнул дядя Юфим. — Грехи!
— Жуть! — воскликнул Тереха, глядя большими испуганными глазами на Малинкина. — Жуть! Грех… Ну, дяденька Яков, ну, ну!
— Ну и ничего… Подохли, да и все!
— А хлеба-то нашел? — спросил дядя Юфим.
— Нет, какой хлеб!.. Сами, должно, голодней собак жили; не нашел,
— Ребенок-то не виноват, — помолчав, в раздумьи произнес дядя Юфим. — Ни при чем он… разве он смыслит? Грех! Ты попу на духу сказал бы…
— Скажешь тоже! — усмехнулся Малинкин. — П-а-а-пу! Чудак человек… до старости дожил, а кругом не сечен… Ну, а кабы она меня, а?..
— Я не про то, — произнес дядя Юфим и замолчал, задумавшись.
— А попа-то напомнил ты мне… Я на духу второй год не был… Оказия, голова!..
Малинкин помолчал, наполнил новую трубку и, закурив, заговорил:
— Со мной, братец ты мой, какая оказия вышла… и смех, истинный господь, и грех! Задумал я летось постом говеть… Дома жил о ту пору, в деревне. Все, понимаешь, честь честью: в среду к заутрене сходил… обедню отстоял… Ну, в четверг службы нету… пятница подошла… сходил опять к заутрене, к обедне… Пришел домой… думаю: «Часика через два пойду на дух к попу»… Ладно… Лег, полежал, встал… Стал было обуваться, — гляжу, а портянки у меня протерлись… загрязнились, обузились… Я и говорю жене: «Ты бы, говорю, Аксинь, мне портянки новые сделала, мешок бы, что ли, распорола»… — «Ладно!» — говорит… А матушка от печки, слышу, кричит… Строгая она у меня, да с дурью, бог с ней. Даром, что мать, а не скрою… с женой завси ругань, страмота, ей-богу… «Мешок, кричит, гадить… и в эфтих хорош… Куды ему ходить-то… Сшей ему из рогожи…» А жена и говорит: «Неужто он и мешка не стоит?» А мать ей на это: «Мешок-то пятиалтынный… на земле не подымешь»… Слово за слово, пошла это промежь их ругань… Ругались, ругались, корили, корили одна другую, сцепились драться… «Ах ты, думаю, владычица, вот те и говенье… фу! Разнять ежли, как разнять?.. Жену обидеть — жалко, мать… Как-никак власти не имею»… И взорвало, понимаешь, меня. «Провались вы, говорю, и с портянками-то… Не буду говеть, коли так, наплевать! Какое с вами говенье!?» Плюнул взял… Будьте вы неладны!.. Собрался, ушел в казенку… По вечеру пришел пьяней вина… Нате вот вам, коли так, портянки… навели человека на грех… Так и не говел…
— Это тебя он смутил, — сказал дядя Юфим, — враг рода человеческого… Он рад!.. Ему это все равно, что медку лизнуть…
— Да уж видно, что так! — согласился Малинкин, накладывая новую трубку.
Переночевав в какой-то маленькой деревушке, мы на другой день часам к двенадцати пришли в большое, богатое торговое село Лисачево.
Огромная белая, похожая скорее на собор, церковь стояла посреди его. Около церкви была площадь, от которой во все стороны шли улицы. На этой площади вокруг церкви кипела торговля… Здесь было много лавчонок, трактиров, «винополия» и казенная чайная. Кроме того, на площади торговали в палатках, с лотков, с возов и т. д. В селе был базар. Огромная пестрая толпа народа толкалась на площади и гудела, как пчелиный рой. Трактир был набит битком. Измученные, потные, со злыми лицами, «половые» носились по залам, разнося «гостям» чай, заваренный некипяченой водой и разбавленный для крепости иль, как говорят, «для цвета» содой, а то и просто порошком березового выплавка.
Устроившись за одним из столов, накрытым грязной, загаженной скатертью, мы потребовали четыре «пары» чаю и принялись пить.
Дядя Юфим, прежде чем наливать чай, сполоснул пузатые чашки кипятком и, выплеснув кипяток под стол, сказал:
— А что, ребята, ежели по махонькой, а?
— Не вредит! — согласился Малинкин.
— Ну, а вы как? — спросил дядя Юфим, глядя на нас с Терехой.
— Я не стану, — сказал, улыбаясь, Тереха. — Ну ее к ляду!..
— Что так?
— Не хочу!..
— Ну, не хошь — твое дело! — сказал дядя Юфим и внушительно добавил; — А ты вот что, парень, помни: пей за столом, да не пей за углом… Пить ежели в меру, — ничего, для здоровья польза… Пей, да не упивайся, — так и во святом писании сказано: «не упивайся вином, в нем бо есть блуд»… Ну, ты, — переменил он речь, — посиди чуток здесь один, а мы сходим, Павлыч, захвати-ка-сь в карман аршин… Пойдем-те!..
Я сунул в карман чашку, и мы трое, оставив на столе свои фуражки, вышли из трактира на улицу.
«Винополия» была рядом. Ее только что отперли… Длинной лентой черед ожидающих тянулся от дверей далеко по улице. В этом «череду» стояли мужчины, бабы, девки… Некоторые держали в руках пустые «для обмена» четвертные, бутылки, у большинства же были полубутылки, посуда, как известно, самая любимая и подходящая, носящая название «половинки»…
Мы подошли к этому «череду».
— Половинку, что ли? — сказал дядя Юфим вопросительно и сейчас же добавил, точно спохватившись, что сказал глупость: — Аль мало?.. Пожалуй, что мало на троих… Ну, быть по сему: возьмем цельную. Это с нас с троих по многу ль сойдет?
— Ладно, — сказал Малинкин, — сочтемся!.. У тебя есть мелочь-то, — обратился он ко мне. — Становись на черед, вмазывай! В трактире ужо отдадим… Ты тут покеда ждешь, мы с Юфимом закусить возьмем… Селедку, что ли?..
Они отошли, а я встал на «череду» и стал двигаться за каким-то малорослым, плохо одетым мужиком к дверям «винополии». Впереди его двигались две молодых бабенки… У каждой было в руках по пустой четверти.
— Господи Исуси, что ж это морят как? — вздыхали они, то и дело подымаясь на цыпочки и заглядывая через головы.
— Н-н-д-а, — ответил им шедший впереди меня мужик, — дела!.. Словно к царским дверям, прости господи!
Ждать пришлось долго… Дядя Юфим и Малинкин купили селедок и подошли ко мне.
— Страдаешь все? — спросил Юфим. — Ах ты… За свои-то денежки!..
— Казна! — лаконично произнес шедший впереди мужик.
— И ничего не попишешь… царское дело…
Наконец, мы пододвинулись к цели… В открытую дверь виднелись головы, стойка, решетка, полки с посудой и высокий, рыжий, с суровым лицом сиделец.
— Сымай шапки, — сказал шедший впереди мужик и добавил: — во, голова, чисто в храм господний… До чего дожили, а?..
