— Сымай шапки, — сказал шедший впереди мужик и добавил: — во, голова, чисто в храм господний… До чего дожили, а?..
Бывшие впереди бабенки вошли в казенку, за ними мужик, а следом тронулся я.
Баба подошла к оконцу и поставила посуду на стойку:
— Вот, батюшка, спасуда!
Сиделец схватил бутыль и выкинул ей двугривенный. Баба полезла в карман, достала платочек и начала развязывать зубами узелок, где у нее были завязаны деньги.
— Много ль, родной, за четверть-то? — спросила она.
— Не задерживай! — злобно крикнул сиделец, которому все это, видимо, страшно надоело. — Где ты была раньше-то?.. Ворона!.. Подходи! — крикнул он стоявшему впереди меня мужику.
Мужик заторопился, оттолкнул баб и развязно, очевидно, радуясь, что достиг, наконец, цели, сказал, подавая в оконце деньги:
— Мерзавчика мне, господин, душа горит!
— Что-о-о?! — заорал на него «господин», сделав большие, совсем круглые глаза. — Что-о-о? — повторил он еще громче. — Сам ты мерзавец! Разве здесь мерзавчиками торгуют?.. В-о-о-н!..
— Па-а-милте!.. Я-с… — залепетал оторопевший мужик.
— Вон! — снова крикнул сиделец и, махнув мне рукой, сказал:
— Подходи… заснул там…
Он схватил поданные мною деньги, сунул в оконце бутылку и закричал на баб, стоявших, разиня рот, около стойки:
— Вон!.. Не мешаться… раньше деньги готовьте…
— Кормилец! — заголосили бабы. — Батюшка… внове мы… распорядков тутошних не знаем.
Я не стал слушать, что будет дальше, взял бутылку и вышел на улицу.
— Добыл? — радостно воскликнул Малинкин, увидя меня. — А мы ждали, ждали… слюной изошли, ждамши… пра-ей-богу! Ну, где ж пить-то?..
— Где вот хошь, там и пей! — ответил дядя Юфим. — Ох-хо-хо! Да!.. Пойдемте хоть туда вон, за угол, с глаз долой… То ли дело допрежь: выпьешь, закусишь, бывало, посидишь честь честью, по-людски… А теперича тяни из горлышка да оглядывайся, как бы по шее не тяпнули…
— Ау, брат! Грехи, — согласился Малинкин, — ничего не поделаешь…
Отойдя от казенки на довольно почтительное расстояние, мы свернули направо, за угол какого-то дома и, пройдя немного, расположились на берегу канавы.
Юфим разложил на бумаге разрезанную на куски селедку, а Малинкин взял бутылку и, привычным манером хлопнув ладонью по донышку, вышиб пробку. От этого удара водка в бутылке замутилась и побелела… Я приготовил «аршин».
— Погоди, дай отстояться, — сказал Малинкин, глядя на бутылку. — Ишь ее, матушку, всколыхнуло как!..
— Наливай, не томи! — вмешался дядя Юфим. — Выпьем поскорее, да в кусты… Терешка, чай, заждался таматка нас.
В трактире к нашему столу, когда мы уже кончали чай, подошел какой-то небольшого роста человек, с красным опухшим лицом, одетый в засаленный, точно покрытый лаком пиджак, и спросил:
— Вы, ребята, аткеда?.. Чьи?
— Мы не здешние, — ответил дядя Юфим и добавил: — Так мы… насчет работенки…
— Мастеровые, что ль?
— Нет… так… Какие мастеровые!.. По хлебу резчики…
— Куда ж идете-то?..
— Да куда идем? — усмехнулся подвыпивший Юфим. — И сами, родной, не знаем.
— Работы ищем! — пояснил Малинкин.
— Та-а-а-к! — протянул одетый в короткий пиджак человек и, помолчав немного, опять протянул: — Та-а-а-к! Вот что, — продолжал он, окидывая нас всех противными глазами с кровяными жилками на белках. — Землю рыть можете!
— Как, чай, не можем — можем! — сказал Юфим. — А что?..
— А то давайте на сотку, укажу работу…
— Сотка не расчет, — опять сказал дядя Юфим, — дать можно… а кака работа? Что делать?
— Погреб рыть, — ответил человек в пиджаке, — яму новую… Я вас сейчас бы и свел… А мне, признаться, выпить необходимо… а?
— Да уж не знаю, как с тобой и быть? — сказал Юфим, вопросительно глядя на нас. — Дать, ребята, ему, что ли, а?
— Дай! — сказал Малинкин. — Сотку-то мы видали… пес с ней, не разорит!
— Да вы не бойтесь, — успокоил нас пиджак, — вместе пойдем… Я на ваших глазах выпью, недалеча тут… чай, не сбегу… Авось, и мы тоже восемь-то монет видали…
— Ну, смотри, верно ль будет-то? — усомнился Юфим.
— Ну, вот! Толкуй, кто откуль… Говорю — верно, стало быть — верно… Мое слово — олово… Отдавайте за чай, пойдемте…
Мы отдали за чай, взяли сумки и пошли на улицу. Около казенки, где уже не было «череду», как час тому назад, дядя Юфим дал человеку в пиджаке одиннадцать копеек денег и сказал:
— Смотри, друг, чтобы по совести.
Человек махнул рукой и скрылся в казенку. Через минуту он явился оттуда, на ходу, по дороге к нам, вышиб ладонью из бутылки пробку и, остановившись, запрокинув голову назад, стал пить ее прямо из горлышка.
— На, получи, — тяжело переводя дух, вымолвил он, подавая Юфиму пустую сотку и, крякнув, сплюнул на землю. — Бр-р-р! — поморщился он, — фу-у-у-у!..
— На, закуси хлебушком! — сказал Малинкин.
— Не надо! — отвечал тот. — Заберет лучше так-то… Посуду снеси… за нее три копейки плочено…
— Знамо, — ответил дядя Юфим и, обернувшись к Терехе, сказал, подавая ему сотку: — Подика-сь, обмени…
— А меня там не заругают? — конфузясь и покраснев, произнес Тереха и вдруг решительно добавил: — Не пойду я, дяденька Юфим, ни в жисть не пойду… Иди сам, коли что…
— А, чорт серый! — рассердился дядя Юфим. — Куда ты годен-то? Вытянулся с коломенскую версту, а ума вот на эстолько нет… тьфу!..
Он плюнул и пошел сам в казенку.
Человек в пиджаке перевел нас через площадь и, пройдя немного по пыльной, как будто песчаной улице, остановился перед домом, выкрашенным желтой краской и крытым железом.
Рядом под одну крышу стояла лавка со стеклянными до половины дверями на улицу и с вывеской:
«Авошная лавка Максима Иванова Тумашева»… Ворота во дворе были искусно разукрашены жестью… Человек, делавший их, очевидно, обладал терпением и настойчивостью, достойными лучшей доли… Изнутри дома по окнам виднелись кисейные занавески и стояли горшки с ярко распустившейся цветущей «еранью»…
— Обождите малость, — сказал пиджак, — сейчас я…
Он взошел по ступенькам на крыльцо лавки и, заглянув в стеклянную дверь, произнес про себя:
— Аказия, голова… гм! Неужели опять?
Он обернулся, посмотрел на нас, точно ожидая ответа, и, немного подождав, дернул за проволоку звонка. Прошло больше минуты… Человек стоял и прислушивался, наклонив на бок голову, походя на лягавую собаку, которая сидит около двери и ждет, когда выйдет хозяин-охотник,
— Аказия! — снова произнес он и опять дернул за звонок.
На этот раз ждать ему пришлось недолго… По ту сторону загромыхал засов, одна половинка стеклянной двери отворилась, и на пороге показалась толстая сердитая баба.
— Наше вам-с! — воскликнул человек в пиджаке, делая в воздухе выверт поспешно снятым с головы картузом.
— Ты чего это дурака ломаешь? — басом произнесла баба.
— Мы к Петру Иванычу… собственно, по делу…
— Возьми, вон, своего Петра Иваныча… Он, вон, задеря ноги, третьи сутки валяется, как свинья! — грубо ответила баба.
— О? Закургузил? — вопросительно произнес наш вожатый.
— А то нет… знамо! Черти этакие! Жрете и жрете винище, не облопаетесь никак, притка вас расшиби!.. Да тебе на что он? — спросила баба, помолчав.
— Да намедни мы с ним в трактире чай пили… Ну, между прочим, сказывал, погреб хочет рыть, яму… Не увидишь ли, говорит, каких, — присылай! Вот я и привел! — добавил он, показывая на нас рукой.
— А чьи такие? — спросила баба, разглядывая нас. — Може, воры… кто их знает, заблудящие, может. Ноне народ-то такой… Пачпорта-то у них есть ли?..
— Пачпорта у нас, мамаша, в исправности, — ответил дядя Юфим.
— Ну, так как же? — спросил человек в пиджаке. — Без самого-то как быть?..
— Да так и быть, — ответила баба, — яму рыть надо, без него знаю… А вы, миленькие, — обратилась она к нам, — дорого возьмете-то!
— Да ведь какая яма? — ответил Юфим. — Дороже денег не возьмем.
— Обнаковенная яма… Не то, чтоб очень глубока, а так… середка наполовину.
— Сажени полторы квадрат, — пояснил человек в пиджаке.
— А глубиной как? — спросил Юфим.
— Да обыкновенно как… все поглубже, чай, надо, — ответила баба.
— Да как выроешь — себя не видать, так и будет, — сказал человек в пиджаке.
— Эва как! — воскликнул Юфим. — Дела не мало!
— Четверо вас… живо выроете!..
— Да, живо… Ну, а цена как?
— А много ль возьмете? — спросила баба.
— За трешницу выроем… На твоих харчах, — сказал Малинкин.
— Ишь ты какой склизкий! — воскликнула баба. — Больно жирно крошишь — дьячка подавишь!.. Трешницу!.. У вас вон и инструменту-то нет… Кто вы такие? Може, вы, пес вас знает, жулье, аль што?..
— А ты, мамаша, полегче! — сказал Юфим. — Лаяться не годится.
