бы мама ни тешилась, лишь бы квартиру не переписывала. Мама может, это стало бы очередным киношным эпизодом в ее бурной жизни. Она часто припоминает, как в юности поехала в Горький к подружке, которая училась в театральном, и там в коридоре ее схватил за руку режиссер юношеского кино, сказал, что нельзя такой красоте без дела пропадать, и потащил на пробы, а она вырвалась и убежала, потому что наслушалась от подружки, как после таких проб пробы негде ставить.
«А кто знает, что могло бы произойти», – с придыханием повторяет мама.
А произошло вот что: мама окончила техникум, увидела в газете объявление о кастинге в школу моделей, прошла отбор, стала манекенщицей, подалась на конкурс красоты и где-то на уровне «Мисс города» ее полет прервал один очень серьезный человек, подобрав маму замуж. Затем серьезного человека пристрелили на отдыхе в Греции с какой-то не очень серьезной девушкой, мама отписала всё, что у них было, потому что ее об этом настойчиво просили еще более серьезные люди, и оказалась с одним чемоданом на улице, а все бывшие друзья и подруги застеснялись ей помочь, мама пошла на рынок, торговала рыбой и жила в подсобке, вышла замуж за мужчину средней серьезности, который подарил ей салон красоты, но среднесерьезный мужчина променял маму на парикмахершу из маминого же салона и поставил ее управляющей, а мама немножко разозлилась – и сбрила ей брови, и опять ушла с одним чемоданом в никуда, точнее, обратно в бабушкину хрущевку работать парикмахером на дому, где мамин постоянный клиент и стал моим папой, но в силу своей несерьезности не женился, а сбежал, прихватив из гостиной музыкальный центр и тот самый чемодан.
Как-то мама показала мне свой любимый сериал «Нина» – так вот сама она на актрису там похожа не сильно, а ее история – очень даже. Хотя памятник ее первому мужику я видела на нашем кладбище, известном на всю страну тем, что у нас аж две аллеи героев: тех, что погибли в войне государственной, и тех, кто полег в трех бандитских войнах. На памятнике нарисован такой деловой мужик в пальтишке, при цепях и на фоне целого мерседеса.
Мама часто говорит, что у нас город красивых женщин и опасных мужчин. Сама-то хороша была, видела я фотки с конкурса красоты, а вот папа, судя по мне, подкачал. Если мама – Элен, то я – Наташа: недотянув по объемам, беру глубиной и живостью ума.
С умом мне повезло так-то. Мама сказала, что хоть я и не красавица, зато по нумерологии цифра у меня сильная, почти гениальная, так что добьюсь многого, может, даже замуж хорошо схожу. Я не стала напоминать маме, чем закончились ее хождения за мужьями, но сама решила, что сходить мне лучше всего в универ подальше отсюда. Хотя братишки и поубивались в массе своей еще до моего рождения, памятники им остались не только на кладбище – город стал памятником, осколком девяностых, хоть сейчас Лапенко зови. В маршрутке шансон и «Руки Вверх», на звонках темы из «Бригады» и «Бумера», а единственный в городе суши-бар не пережил и двух лет, превратившись в ресторан «Калина красная». Хотя у мамы кино получилось интересное, я чуяла, что мое окажется социалкой с номинацией на «Оскар».
Классе в седьмом я решила, что моей сильной нумерологии достаточно и школьных цифр мне не очень-то и нужно. Мама пропускала родительские собрания, в чатах не сидела, так что о моем решении не знала, пока классная руководительница не пришла к ней стричься и одновременно делиться мнением обо мне. Это было крайне опрометчиво – я, честно говоря, немного боялась, как бы мама и ей брови не подправила, но мама сказала, что ничего страшного: девять классов закончу и с ней вместе работать буду. Маму я, конечно, люблю, но не настолько, так что к учебе я вернулась. Участвовала в олимпиадах, перешла на свободное посещение и окончила школу экстерном.
Мама как узнала, что я в журналистки мечу, так разнервничалась сразу, сказала, что уезжать мне из нашего города надо, а то тут в единственной приличной газете еще в нулевых главредов постреляли, сначала одного, потом другого, а тот второй был маминым одноклассником и ему машину изрешетили так, что старуху на тротуаре задело, а мне с моей сильной цифрой еще захочется журналистику возрождать, а маме как-то беспокойно, так что если и поступать, то подальше куда-нибудь.
Я безо всякого притащила документы в приемную комиссию Академии – так там сразу вцепились, заявили, что олимпиадников берут вне конкурса. А я чего-то растерялась так, схватила оригиналы и говорю им: ой, знаете, а я вообще-то в Питер хотела, там атмосфера творческая, белые ночи, разводные мосты, каналы. Вышла в коридор – так меня догнали и говорят: да вы что, девушка, да разве от Академии отказываются, да Москва ничем не хуже Питера, хорошеет день ото дня, у нас иллюминации столько, что светлее этих ваших белых ночей! Мне как-то неудобно стало, что так уговаривают, я и согласилась. До сих пор неудобно, особенно перед некоторыми москвичами, которые столько лет и денег вбрасывают в Академию, – а тут я такая залетела, и сама не поняла как.
А ведь могла поступить в Питер. Тогда бы я не встретила тебя.
Мы стояли вместе в бесконечно расширяющейся очереди на заселение, где кто-то занимал и уходил в другие кабинеты, а кто-то кучковался и задруживался, а кто-то находил себе родственную мертвую душу и договаривался вместе селиться. Надо мной возвышалась девица в босоножках на платформе и в топе с таким вырезом, как будто заехала в общагу по пути из караоке, а ее такая же мама шептала, что вот тоже девочка одна стоит, договаривайся, а то мало ли с кем тебя поселят. Я воткнула наушники, но маму оказалось таким не пронять, всё сосватала: дочка моя, Лизонька, первый курс, философский, а у вас какой факультет, журфак, как перспективно, да. И мне опять стало как-то неудобно, вот и получилось, что заселялись мы с Лизой в одну комнату.
Я поднялась на одиннадцатый этаж и увидела тебя в коридоре: ты сидел на корточках перед дверью в соседний блок и, держа в одной руке очки со сломанной дужкой, как пенсне, второй ощупывал пол.
– Помочь?
– Болтик потерялся.
Я тогда подумала, что у тебя голос секси такой, с хрипотцой, а потом оказалось, что ты простыл и голос у тебя самый обыкновенный, но я всё равно
