полноту гнилостного духа, обыкновенную для морга и залов прощания.
Разумеется, рядом с ним сидел живой человек, правдоподобно загримированный под мертвеца, его накачали какими-то веществами и заперли в багажнике, но зачем он разыгрывает из себя настоящий труп, вместо того чтобы рассказать, что с ним произошло? Кто довел его до такой жизни и обрек на полусмерть? Хлопонин набрался смелости и перед поворотом на Новинский, встав в затихший левый ряд, спросил:
– С вами все хорошо?
Труп недоуменно на него посмотрел, как будто видел его впервые.
– Может быть, отвезти вас в больницу?
Труп странно улыбнулся, так что в этот раз Хлопонин увидел во рту не только пустоты от выбитых зубов, но и что-то желеобразное на синем языке, будто слизняк пристал к нему, а труп не мог его выплюнуть.
– Поздно уже. – Послышался истошный взвизг позадистоявших машин. – За дорогой следи.
«А если выпрыгнуть из машины на медленном ходу?» – подумал Хлопонин, потом снова искоса взглянул на труп: тот был одет по легкой осенней погоде, в замызганный грязью клетчатый свитер, а между большим и указательным пальцами на тыльной стороне его руки зияла огромная язва, сочившаяся сукровицей: наверное, ему было тяжело держать ствол, пусть и лежавший теперь на коленях.
Было что-то знакомое во всем облике этого синюшного человека, который раз в полторы минуты, когда колеса попадали на выбоины, еле слышно стонал: где же он мог его видеть? Хлопонин подумал о смерти тестя – вскоре после свадьбы с Лидой, потом о пропаже шурина в тайге, так что по завершении поисков не было обнаружено ни вертолета, на котором тот полетел на газовое месторождение, ни даже гари в бору, спасатели утверждали, что вертолет упал в реку. Лида ждала его вымученно и тягостно, потом случился выкидыш, и как-то во время ссоры он упрекнул ее в том, что это она виновата, что молитвой и самокопанием делу не помочь, что ее брат наверняка мертв – и мертвые не должны портить жизнь живым, а если так происходит, то тем самым – ведь ты же христианка, Лида? – ты лишь обременяешь ушедшую душу и отягощаешь себя двойным грехом. С тех пор между ними почти не случалось близости, а когда это происходило, перед выходом семени Лида отталкивала его от себя – еще год назад это казалось ему женским проявлением страсти.
Город за окном истрачивался, свет в домах предместья слабел и утешительно гас, по обочине попадались люди в дождевиках с откинутыми капюшонами, люди с опущенными к земле зонтами. Хлопонин вдруг почувствовал правильность происходящего с ним: искупление не за грехи, а за напрасно проживаемую жизнь. Никогда прежде он не чувствовал себя настолько одиноким, как в последние годы. Братья уехали работать в Кантон, отношения с родителями из соседней области испортились, они то и дело задавали вопросы о внуках в гулкость сбоившей связи, а ему нечего было ответить: не было любви, не было детей, был только труп, от которого пахло мхом и медом.
Труп внезапно выкрутил включатель радио, из него донеслось: «…если бог за вас, то кто против вас? А если вы за бога, тогда почему боитесь умереть?» Труп выключил радио и довольно хмыкнул.
Вдруг сознание Хлопонина полоснула мысль: вот сейчас, сейчас вывалиться из автомобиля и направить его в кювет – и убить этот малахольный больной труп во второй раз, но он услышал в правое ухо:
– Мимо забора направо, а потом держи меньше сорока, можем проскочить.
Хлопонин не стал спрашивать, что они могут пропустить: вместо этого он стал смотреть вместе с трупом на забор. Он был высокий, местами узорно-чугунный, затем шли высокие профильные листы, крашенные под хвою, а потом начинались столетней давности искрошенные известковые столпы, между которыми была натянута рабица. Когда фары выхватили в длинных тенях отворот сетки, труп сипло сказал:
– Глуши мотор.
Хлопонин повиновался, он взглянул перед собой и увидел освещенную ближним светом в недалекую тьму улицу и два сцепившихся под стеклоочистителями жухлых листка. Они яростно трепетали на ветру, хотя движение пресеклось, – и было видно, как над ними торопилось, кажется на запад, ватно-клочковатое небо. Хлопонин с трупом одновременно вышли из машины, было зябко, изо рта Хлопонина вырывались клубы воздуха, напитанного страхом, унижением и любопытством. Пока труп ворочался у багажника, Хлопонину представилась возможность броситься в близлежащую канаву, миновать высокие пожухшие трубки борщевика и скрыться в лесу: труп наверняка бы не нагнал его, да и не стал бы преследовать, но Хлопонин не бежал, он не верил, что этот больной, едва двигавшийся человек мог причинить ему вред, чем дольше он находился с ним, тем вернее чувствовал, что угрозы его происходят от отчаяния и боли, а не от ненависти.
Труп вытащил из багажника мешковатую черную сумку и закинул себе на плечо, Хлопонин, увидев ее, нелепо подумал, что тот собрался в спортивный зал. Труп резко закрыл багажник, посмотрел вымученно на Хлопонина и безвольно сказал:
– Идем. Времени и вечности у нас нет.
Они пролезли в дыру, образовавшуюся в заборе от отогнутой рабицы, и вдруг из-под земли перед Хлопониным вырос огромный каменный человек с крыльями, послышался вскрик, потом слух уловил:
– Бояться надо не мертвых, а живых.
Труп пробирался мимо надгробий, волоча ногу, и теперь Хлопонин уловил, что от того пахнет испорченной курятиной.
– Мне снова вынуть ствол? Идем, – сказал труп и низом подбородка неопределенно указал в гущу кладбища.
Хлопонин прежде здесь не был, но по встречающимся на надгробиях ятям и ерам, по загробному красивословию и надписям вроде «Здесь лежит вдова статского советника Одинцова» понял, что они оказались на старом Покровском кладбище за рекой. Он знал, что надгробия сюда свозили со всех разровненных кладбищ города и что под ними уже нет мертвечины, только земля с дождевыми червями, и все-таки ему было жутко, в голове мелькнула мысль: «А как бы они поступили, окажись на моем месте?» – потом другая: «Как красиво обставлена их смерть: урны, эпитафии, глиняные венки и ангелы с гранитными крестами».
Земля хлюпала под ногами, впереди идущий человек не дышал, впотьмах Хлопонин заметил оставленные на опалубках леденцы в шумных обертках, ему остро захотелось взять один из них в рот, ощущалось отсутствие ужина, а там далеко, в Заречье, должно быть, жена, которая его ненавидит, приготовила ему заливное и ждет его, впрочем, скорее по привычке, чем по любви, а он все не приходит, – и она опускает взгляд с огромных настенных часов на зазывно зажегшийся перед ней сотовый.
– А вот и позднезахороненные.
Действительно, надгробия переменились, и теперь стали попадаться цинковые пирамиды с навершиями в виде звезд, кое-где с них глядели отмытые дождями добела люди: достойно, не устрашая. Нога нащупала плитку, Хлопонин посмотрел вниз и покачал головой на залепленный глиной бок подошвы. Труп обернулся и оскалился.
Образов, смотревших с гранитных плит, прибавилось: кто-то даже улыбался с них, завиднелись косые надгробия из мраморной крошки, у краев их умостились путти, крашенные охрой и бронзой. Если раньше надгробия были каменные и замшелые, то сейчас стали попадаться провалившиеся могилы, скупые надписи вроде «помним-любим-скорбим», искусственные цветы в пластмассовых выцветших вазах, огороженные участки, заросшие бурьяном. В них было не разглядеть ни креста, ни цинковой пирамиды, хотя под ночь распогодилось и луна светила въедливо и властно, палево выжигая воспоминания о солнце. Изредка ее застилали скорые тучи-оборвыши.
Хлопонин старался не вглядываться в маленькие лица людей, смотревших на него с намогильных образов, больше внимания он обращал на годы жизни. Особенно его печалили ранние смерти – лет в тридцать пять, к младенцам же, чьи имена были написаны уменьшительно-ласкательно, он расположения не чувствовал. Трупу становилось отчетливо хуже: он кое-как ковылял, в сумерках его щеки впали и было видно, что у левого края рта выступил огромный кровоподтек. Теперь уже Хлопонин шел впереди него и первым ступил на землю нового кладбища, которое приветило его высоким мраморным барельефом целой семьи, позади которой застыла вырезанная в камне береза: день смерти их был един.
И снова огромный человек с крыльями чуть было не налетел на него, но в этот раз Хлопонин узрел его издалека: он был аляповат, толст и нес огромный крест, который
