перекладиной врезался ему в спину. А вот могила без образа, на его месте – тонкое, извившееся пламенем лицо Богородицы, а под ней, на цементной приставке, разбросаны разбитые лампады, в которых давно не зажигали огонь.
Труп хрипел: «Дальше, дальше!» – и Хлопонин покорно, удивляясь своему послушанию, шел впереди голоса. Наконец они вышли к совсем свежим захоронениям, где на крестах блистали черно-зеленые венки, а пожухшие живые цветы были сложены скопом. Хлопонин оступился и чуть было не угодил ногой в разверстую яму.
– Осторожно, человек! У нас нет времени, понимаешь?
Труп стал совсем плох, он остановился на краю ямы, в которую было не угодил Хлопонин, и зашатался, качая руками, будто готовясь к прыжку. Слух улавливал треск близких сосен, брех предместных собак, но дальность звуков прервал внезапный всплеск на дне ямы.
– Эй, вы! – вскрикнул Хлопонин.
Темнота могилы молчала, трупа нигде не было.
– Вы там?
Из тьмы открывшейся земли прилетела сумка и хлюпнулась рядом с Хлопониным. Его задела подобная необходительность.
– Достань лопату и закапывай. Времчности нет, – погодя добавил труп.
Хлопонин взялся за язык застежки и потянул его на себя, показалось матово-блестящее налопатие.
– Понятно. Я мог бы догадаться, к чему идет дело. Я умываю руки, если вы, – Хлопонин даже в раздражении не забывал о вежливости, – если вы хотите подхватить воспаление легких, пожалуйста. Вообще, вас следовало посадить, но если вы хотите умирать, то…
– Возьми лопату в руки.
– А если не возьму?
Что-то захлюпало внутри могилы, послышался щелчок взвода.
– Да быть не может! Этого просто не может быть! С чего я должен делать все, что вы от меня требуете? Кто вы вообще такой! Объяснитесь, наконец!
– Копай, – проскрипел голос, и Хлопонину показалось, что это сама пустота влажной земли говорит с ним.
– Не буду! До тех пор, пока не скажете зачем!
Прежде громкого звука, будто разошлась прореха на рукаве плаща, Хлопонин заметил кривящуюся улыбку трупа на дне ямы, потом на его грудине загорелся зеленовато-яростный огонь. Труп теперь не был скрыт тьмой, его свитер и расклокоченные брюки серели в ней. Хлопонин зашатался, хотел было что-то сказать, но ему не хватило дыхания, потом отказал язык, Хлопонин упал на колени, загреб руками комья земли и нащупал черенок лопаты – поднял глаза: перед ним лежал целый холм вышедших из употребления венков. Хлопонин упал ничком, почувствовал прелый вкус земли и вдруг понял, что он переместился в детство, когда впервые пробовал землю на вкус и она показалась ему радостной и сладкой, как черный творог.
Он не помнил, как возвратился к дороге, в любом случае он вышел не в том месте, где оставил машину, сотовый его не имел заряда, по ощущениям света и тьмы была глубокая ночь. Хлопонин держал руку на липком затылке и изредка отводил ее, чтобы взглянуть, сколько на ней осталось крови. С третьей попытки включился сотовый, он показывал половину четвертого ночи, Хлопонин заказал такси и спустя час был дома. В прихожей его никто не встретил. Жены не было даже в спальне. Потом, уже в ванной, отмываясь от налипшей к нему грязи, он снова заглянул в сотовый, лежавший на краю подзеркальной полки, под хромированной дугой, и увидел, что от жены пришло сообщение. Рука дернулась, голова трещала: «Я ухожу от тебя. Василий (это был их персидский кот – до миловидности неумный) со мной. Если хочешь встретиться, то давай через месяц. Мне нужно время, чтобы прийти в себя. И тебе нужно время, Хлопонин». Последние полгода она называла его исключительно по фамилии – оказалось, это была подготовка к разъезду. Мысли путались, лейка душа протекала веселыми брызгами у самого основания шланга: Хлопонин почувствовал облегчение от того, что ему теперь не придется ее чинить. Он ослабел, стал осматривать свои руки под струями воды, они казались заключенными в кварц, на них были ссадины и кровоподтеки – один из них – желейно-фиолетовый – привлек его внимание, никогда прежде увечья тела ему не казались такими прекрасными, так что от восторга у него перехватило в груди, и Хлопонин подумал: «Так вот зачем случилась эта чертовщина: без нее никто бы из нас и год, и два не решился бы на разъезд! А тут раз – и все разрешилось! Ничего не стало!» И от восторга он даже забыл девичью фамилию жены.
В субботу он проснулся далеко заполдень от звонка, свербевшего сон нотной дрелью. Пересохшими губами он ответил «алло» с бетонно звучавшим «о».
Голос в трубке был обходительный, но неотступный, он долго ходил вокруг да около, выспрашивал, где накануне был Хлопонин, так что от нетерпения тот спросил:
– Вы от трупа, что ли?
Голос замер, потом принялся объяснять, что его превратно поняли и что Хлопонин за нарушение правил проката должен заплатить пеню – около восьми тысяч рублей.
– Но я ведь оставил машину рядом с Покровским кладбищем?
– Если бы, – ответил молодой задорный голос, – если бы так! В точности до наоборот – далеко за городом, у поселка Куприяново.
Это было странно: если память его подводила далеко не в мелочах, как он мог верить другим воспоминаниям вчерашнего дня? Новостная лента молчала о нападении на патруль неподалеку от места его работы. И самое необыкновенное: Хлопонин не помнил, что было между вспышкой выстрела из могилы и пробуждением, когда он почувствовал, что его затылок рассечен, и затем пошел мимо могил без оглядки. Голова раскалывалась и трещала, как будто в нее были накиданы шурупы и саморезы из ремонтного короба. Вспомнив об удалении жены, Хлопонин успокоился: уход ее стоил явления мертвеца.
Субботу он провел, медленно напиваясь в одиночестве, он дошел до состояния, когда провалы в памяти казались скорее желанными, чем недоуменными. Между прочим он откупорил две бутылки виски, оставшиеся после свадьбы, когда тамада объявил, что одну следует выпить, когда родится девочка, другую – когда мальчик. Самое забавное, что пойло из них было одинаково гадким на вкус. Под вечер он попробовал набрать жене, чтобы поблагодарить ее за уход: в его фонтанирующей голове это показалось чрезвычайно остроумным. Память плыла, заключенная, как желток, в прозрачную клейковину втородневного восторга. Сотовый Лиды предусмотрительно упорно не отвечал.
В воскресенье ему стало гадко от себя: ему не нравилось похмелье не потому, что оно раскраивало на день череп, а потому, что всем телом он чувствовал проявления слабости воли. Возмездие случалось слишком скоро, чтобы он мог испытать облегчение от справедливости карающего мира. Сон, приключившийся с ним, картофельными отростками дырявил сознание, так что припоминание отдавалось в его голове ощутимой болью. Простыни были смяты и имели желтые разводы вокруг ног Хлопонина. Ему стало от себя брезгливо: надо было забить труп лопатой, а жену наказать битьем до хруста костей. В мозгу соединился треск от подпития с раскаянием за то, что все эти годы он любил Лиду в ущерб миру и себе, и чем больше он был достоин ее ответной любви, тем дальше она отдалялась от него. В сущности, они поженились слишком рано, чтобы жить счастливо: Лида училась в университете, он только-только сменил первую работу. Отчуждение росло, как новые могилы, куда ни глянь, Хлопонин плутал и проваливался ногой в ямы, и чем чаще он проваливался, тем больше досадовал на Лиду, а спохватившись, строил образ ее неприступней и беломраморней, чем он был до того. А потом случился выкидыш: и Хлопонин, глядя на жену, лежавшую на диване, перетянутом дубленой кожей на их отпускные деньги, думал, что это его окровавленное сердце выходит из чрева тягостно любимой им жены.
После принятия душа Хлопонин снова позвонил жене: она предсказуемо не откликалась. Почти бездумно, тыкая пальцем в уютный сотовый, Хлопонин набрал Марка, тот бодро отозвался и спустя полчаса был у Хлопонина – в его огромном краснокирпичном доме с аркой, выходившей на заросший полынью пустырь.
Длиннополый плащ сидел на Марке необязательно, но он так щегольски затянул пояс, что старомодность его облика сразу сделалась нарочито обдуманной, как будто манифестной. Голос его был тих и рассудительно въедлив.
– То есть ты хочешь сказать, что тебя похитил мертвый человек?
– Я не знаю, Марк, не знаю, –
