как только подросла и разобралась, что к чему, просто не умолкала. Зачем Луизинье новое платье, умильно говорила Ноэмия, она ведь скоро исчезнет! Почему у Луизиньи комната больше, чем у меня, мне нужнее, я же никуда не исчезну. Иногда они ссорились, и тогда Ноэмия топала ногами и кричала, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь, и Луизинья чувствовала себя одновременно довольной и виноватой. С возрастом таяние почему-то замедлилось и даже почти прекратилось, и, хотя от шеи и ниже Луизинья была вся поедена пустотой, все у нее функционировало нормально, как у любого другого человека ее пола и возраста, и родители робко надеялись, что старшая дочь никуда не денется хотя бы до совершеннолетия. Сама Луизинья этого боялась. По сравнению с исчезновением все остальное было мелким и незначащим, и что же ей делать, если она перестанет исчезать? Мама начала поговаривать об институте или, может быть, о работе, папа ее поддержал. Луизинья запиралась у себя в комнате, раздевалась перед зеркалом и, глядя на свое тело в провалах и лакунах, плакала злыми слезами и кричала себе, как когда-то Ноэмия, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь?!
В двадцать лет она решила, что мама права, и пошла вначале учиться, а потом работать в краеведческой музей. Чтобы скрыть странности фигуры, она носила широкие балахоны почти до земли и бесформенные кофты. У нее никогда не было кавалера, хотя однажды за ней ухаживал не старый еще преподаватель истории, поил кофе, водил в театр и однажды пригласил к себе в гости, в маленькую, удивительно запущенную квартиру, забитую старыми газетами. Милая, с пристоном сказал он, прижимая ее спиной к пыльной стопе «Новостного ежедневника» за 1924 год и пытаясь запустить руку ей за пазуху, какая вы нежная, но тут его рука попала в пустоту под правой грудью, и он взвизгнул так, что у Луизиньи еще два дня звенело в ушах.
Неожиданно ей исполнилось тридцать лет. Потом сорок. Потом пятьдесять. В пятьдесят пять она похоронила родителей. В шестьдесят пять – Ноэмию. Она стояла на кладбище в своем обычном черном балахоне и чувствовала, как внутри нее расползается пустота. Дома, сняв балахон, она обнаружила, что снова начала таять, и даже быстрее, чем в детстве, – полностью исчезли бедра вместе с тазобедренным суставом, исчез живот, не было правой руки от запястья до локтя, и бледная кисть, парящая в неприятном отдалении от тела, растворялась в воздухе, как когда-то пушинка на ладони у цыганки. Луизинья подошла к зеркалу и стала смотреть, как исчезает то, что когда-то было ею, – плечи, шея, волосы. Дольше всего держались глаза, они долго висели перед зеркалом, тяжело уставясь на свое отражение, нам даже показалось, что там они и останутся насовсем, если только мы сами их не заберем, но тут их взгляд перестал быть напряженным, он как-то расслабился и потек, а за ним потекли контуры, и через мгновение глаза исчезли тоже, только левый, кажется, слегка подмигнул, хотя вряд ли, Луизинья никогда не имела такой привычки.
Просто жутковатые люди и существа, от которых лучше держаться подальше
Пиппи туда, Пиппи сюда, Пиппи, посмотри, как там инсультник на пятой койке, не инсультник, а больной с внутричерепным кровоизлиянием, сколько раз повторять, директор сказал, с понедельника за длинный язык штрафовать начнут, ага, ага, а собранные деньги – Пиппи, смех, смех, Пиппи, отведи дедушку в туалет, не видишь, что ли, ему приспичило, идите, дедушка, идите, Пиппи, не стой, замерзнешь, медсестра Пиментел, остервенело думает Пиппи, осторожно вытирая худенького старичка туалетной бумагой, больничная бумага такая жесткая, что ее приходится долго мять, как когда-то мяли газету, медсестра Мария Луиза Пиментел, вас правда зовут Пиппи, спрашивает уже вытертый старичок и начинает пронзительно кудахтать, Пиппи, ой, не могу, ой, сейчас, хахаха, Пиппи, ой, простите, ну вот, теперь его опять вытирать, хорошо, штаны не успели надеть, пришлось бы менять, Пиппи, чего такая кислая, да у нее небось запор, а это от скупости, Пиппи, анальная фиксация называется, слыхала про такую, Лулу, прекращай, нахваталась и фасонишь, нет, ну а чего, я правду говорю, Пиппи, скажи им, да идите вы все, надоели, сколько можно, ты чего, обиделась, ой, девочки, Пиппи обиделась, а ты не приставай к ней, не обижайся, Пиппи, мы же любя, ну, Пиппи, хочешь, я тебе кофе куплю и булочку, нет, булочку куплю я, ну что, мир?
На что вы тратите свое жалованье, Пиппи, спрашивает старшая медсестра, побалтывая ложечкой в чашке, вы же зарабатываете больше всех нас, вот черт, еще одиннадцати нет, а у меня уже пятый кофе за сегодня, не надо бы так часто, Пиппи, допьете мой кофе, конечно, допьет, пищит кто-то кукольным голосом, еще и чашечку вылижет, и опять смех, смех, нет, правда, Пиппи, вы что, просто копите или покупаете себе что-нибудь, точно не одежду, эту кофту я вижу на вас ежедневно все пять лет, что тут работаю, это хорошая кофта, ей сноса нет, есть, есть снос, она на вас уже почти истлела, истлеет, куплю новую, а пока меня устраивает, вот, вот как надо, а вы все транжиры, так, все, перерыв окончен, марш работать, Пиппи, вы с суток, загляните только к инсультнику на пятой койке и можете быть свободны.
Дома Пиппи долго стоит под душем, смывая с себя больницу, голубоватое хозяйственное мыло в холодной воде мылится плохо, но зато почти не пахнет, Пиппи выходит из душа, надевает ветхий махровый халат и принесенные с работы бахилы, как потешно прыгала толстая курица Лулу, вот тут стоял, в углу, я сама его поставила, ящик новеньких бахил, десять тысяч пар, Пиппи усмехается, ей не нужны десять тысяч пар бахил, она очень аккуратно их носит, но так приятно иметь дома полный ящик чего-то. Пиппи натягивает тонкие резиновые перчатки и заходит в кукольную. Там, на огромном столе, в роскошном дворце живут изумительные, на заказ сделанные куклы, блондинка в очках – старшая медсестра, стриженая брюнетка – Тата, морковно-рыжая – Суза, монахиня с забранными под крылатый чепчик волосами – сестра Изабел, все медсестры, с которыми Пиппи приходится работать, все, сколько есть, даже Лулу, ее Пиппи не стала заказывать, сделала сама, поэтому щеки у Лулу комковатые, и пять подбородков вместо трех, и это еще ей мало, надо бы побольше, Пиппи берет в руки старшую медсестру, проводит перчаточным мизинцем по фарфоровой щечке, а потом сладострастно запирает куклу в дворцовом туалете, посидишь денек, подумаешь о своем поведении, Тата отправляется в шкаф с душными шубами, Сузу Пиппи складывает вдвое и запихивает в сундук у кровати, Лулу подвешивает за ногу к люстре, а со смирной сестры Изабел просто снимает чепчик, пусть ей будет стыдно.
Два дня спустя, ой, шеф, какая вы зеленая, что с вами, не знаю, отравилась, может, чем-то или вирус поймала, вчера весь день не могла отойти от унитаза, у Таты, похоже, страшная аллергия, нос распух, глаза заплыли, Суза и Лулу еле двигаются, одну прихватил радикулит, вторая порвала связки и не может ступить на ногу, одна Пиппи у нас в порядке, как ты ухитряешься, Пиппи, а чего ей, она двужильная, да вообще робот, Лулу, прекратите немедленно, но в самом деле, Пиппи, у вас железное здоровье, это прекрасно, всем бы нам такое, мне, сказать по правде, тоже нехорошо, я еле отдежурила, отстраненно говорит Пиппи, а сама думает, ножницы, ножницы, где же у меня дома были ножницы.
…Все-таки ослеп. Повезло, сказали в больнице, мог бы и умереть, хотя это еще вопрос, повезло ли, дома он сидеть не захотел, и жена его, дона Гертрудес, стала брать его с собой в лавку, мало ей было забот, бедной женщине, но она ничего, не жаловалась, устроила ему местечко на большом ларе между прилавком с сырами и полками с хлебом, на крышку ларя поставила сиденье от большого кожаного кресла, она его на свалке нашла, совсем целое, вымыла, конечно, накрыла чистой простынкой, и пожалуйста, отличное получилось место, только высоко очень, но у доны Гертрудес была лестничка в три ступеньки, чтобы до верхних полок дотягиваться, она ее к ларю придвинула, и еще телевизор, маленький, из дому принесла, утром, как в лавку придет, сразу мужа усадит в кресло, укутает его потеплее, он после больницы мерзнуть начал, шапку стал носить меховую, даже летом, под подбородком ее завязывал, и перчатки большие, лыжные, дона Гертрудес ему купила,
