В английском переводе, более близком к немецкому оригиналу, девочка бедна и благочестива. Она идёт в лес по ягоды, потому что им с матерью нечего есть. Мораль как таковая отсутствует, но вытекает сама собой из порядка изложения и причинно-следственной логики. Старуха, вручая горшочек, не только спасает её от голода, но и награждает за благочестие.
В русскоязычной версии советской поры не упоминается ни о благочестии, ни о бедности. Советские дети должны были расти атеистами, рассуждения о вере из старых книг вырезались. Девочка просто идёт в лес, и всё. Старушка просит дать ей ягод, девочка делится с ней, а взамен получает волшебный горшочек. Советское государство следило, чтобы дети не голодали, поэтому, по крайней мере официально, бедности не существовало. О голоде в сказке речи не шло, но даже взыскательный цензор не имел никакой власти над повседневной жизнью, а та всегда вращалась вокруг необходимости вырастить и собрать урожай, заготовить или как-то иначе раздобыть еду. Еда была главной заботой и взрослых, и детей; и контекст сказки указывал на голод. Мы прекрасно ощущали, каким чудом был подарок старой женщины, но вместо нравоучительной сказки, в которой девочка в награду за своё благочестие избавляется от тяжёлых лишений, мы, советские дети, становились свидетелями сомнительной сделки, в которой незначительный добрый поступок приносит девочке исключительный приз.
Перечитывая историю за обедом и заедая каждое предложение ложкой гречневой каши с грибами, мой сын пропускает слово «благочестивый», но хочет уточнить, что значит быть бедным.
– Разве ты не знаешь?
– «Бедный» значит, что у них нет денег. А на самом деле?
Он смотрит на картинку, где девочка и мать сидят за деревянным столом, глядя друг на друга через пустую столешницу.
– Им нечего есть, – объясняю я. – Девочка, наверное, очень проголодалась, вот и пошла в лес по ягоды.
– Смотри, – показывает он, – видишь их одежду? А вот плита, стол, стулья. И дом!
– Представь, что они крестьяне и в этом году ничего не выросло. Ну да, дом и плита есть, но готовить на плите нечего.
– Если бедные, у них нет дома, – настаивает сын.
– В книге сказано, что они бедные. Поэтому девочка идёт в лес.
– Ягоды я люблю больше каши. – Звучит так, будто он хочет сменить тему, но я-то понимаю, о чём он думает. У девочки есть то, что она любит, значит, жизнь не так уж плоха и она не такая уж бедная. – Противная каша, – говорит сын и отодвигает тарелку.
Как обычно, я не позволяю себе расстраиваться. Моя бабушка назвала бы его избалованным. Ему никогда не приходилось и пальцем пошевелить, чтобы на тарелке появилась еда. А я никогда не показываю, что переживаю, если он отказывается есть мою стряпню. Он растёт в иных условиях – у него на пороге мир изобилия, и, чтобы подготовить к нему сына, я должна терпеливо ждать, пока он научится делать собственный выбор. На самом деле он любит гречку; это один из немногих продуктов, которые он вообще ест. Раз в месяц я тащусь в русский магазин на другом конце города за крупой.
– Так ты думаешь, девочка сделала неудачный обмен? Ты бы взял ягоды?
– Её обманули, – решительно подтверждает он.
Позже вечером, когда он уже спит, я, стоя над раковиной и доедая остатки, раздумываю над тем, какое разнообразие трактовок таится в книжках, особенно в сказках. Чем больше я думаю об этой истории, тем отчётливее вспоминаю, что тогда, в детстве, сама с подозрением относилась к поступку девочки: похоже, она догадалась, что старуха может дать ей что-то необыкновенное. Какой бы хорошей девочкой она ни была, а с ягодами расставаться тяжело. Я бы не смогла. Лес рядом с домом, где я проводила лето, был высокий и тёмный, и ягодных мест мало. Чаще всего наткнёшься на них, когда большая часть кустов уже обобрана; проведёшь целый день на карачках, а толку – полкорзины, и под конец страшно ломит тело и чешутся комариные укусы. Ну уж нет. Я бы оставила ягоды себе. Зачем мои ягоды старухе-волшебнице? Тут взрослые, несомненно, хитрят. И горшочек тоже. Попадись мне в руки волшебный горшочек, я бы не стала показывать его маме – всё равно не поверит, – а спрятала бы его под кровать и ела кашу, когда захочу. Виноватой я бы себя, наверное, чувствовала, зато как хорошо бы мне спалось на сытый желудок!
Большую часть праздника девочка провела у себя в комнате, стоя на коленях перед диваном и уткнувшись головой в подушку. Там за стенкой отмечали её день рождения. Когда пришло время резать торт, несколько взрослых по очереди заходили за ней. В ответ они слышали: нет, она не хочет торта. Нет, она не хочет задувать свечки, четыре дурацких свечи, которые снова зажгутся уже после того, как она их задует, и будут зажигаться снова и снова, пока не превратятся в огарки, чтобы все дети, пришедшие на праздник, тоже могли подуть. Нет, она не станет загадывать желание, потому что оно всё равно не сбудется, потому что свечи можно зажигать только один раз. Нет, она не хочет, чтобы ей пели «С днём рождения тебя», как поют всем именинникам, желая счастливого дня рождения, неважно, счастливый он или нет.
И улыбаться она не собирается, и не хочет быть виновницей торжества, как чувствуют себя все, кому поют эту песню. И фотографироваться тоже не будет, особенно если для фотографии надо снова зажигать свечки. Тем более она не намерена помогать маме нарезать торт, украшенный мудрой совой, которую придётся распилить на куски. Нет, она не будет есть торт – после него обязательно захочется пить, а потом снова захочется торта, а разрешают всего один кусок. И вообще, она ничего не хочет, но самое ужасное – она знает: хочешь не хочешь, а ей придётся пройти через эти мучения, потому что сегодня её день и все эти дети и взрослые собрались специально посмотреть, как она выкрутится.
Снова вошла мама и стала подталкивать её в гостиную.
– Неужели тебе всё так не нравится? – спросили девочку, когда закончилась песня.
– Да, – серьёзно ответила та, не в силах отвести взгляда от маминой руки, кромсавшей сову.
Да, всё плохо, думала она позднее, когда торт был уже съеден, фотографии сделаны и она вернулась в комнату и подошла к дивану, продолжая додумывать свои мысли. Она выложила на подушку все самые любимые вещи: лысого пупса, записную книжку с наклейками, подаренную ей на прошлый день рождения, и сломанные часы с остановившимся временем. Девочка обняла их вместе с подушкой и загадала желание, про которое она знала точно, что сбудется. Потому что теперь это настоящий секрет и уже никто не сумеет её обмануть.
Маленький мальчик спотыкается и падает в песочницу, и внезапно всё вокруг оказывается в крови. Няня, совсем ещё молоденькая, кидается к нему: «Что, деточка? Ты не ушибся?»
Рядом никого, только мы с дочкой. Солнце едва взошло. Дочка проснулась в пять тридцать пять и не смогла больше заснуть. Мы только что пришли и возимся у коляски, вынимаем свои совочки и формочки.
– Ляля. Бо-бо, – говорит дочка, поглядывая на меня и делая руками такой жест, словно она утешает и укачивает малыша. Мы знаем этого мальчика, он на месяц или два младше моей девочки. Они с няней часто приходят на эту площадку с утра пораньше.
Мальчик плачет. Няня вынимает его из песочницы и прижимает к себе, пытаясь понять, что происходит. Я замечаю у неё ярко-красный маникюр. Цвет ногтей точь-в-точь как цвет крови. Только кровь ярче.
Голова мальчика, глаза, нос – всё это в порядке. Кровь льётся изо рта. Нянька щупает челюсти, тычет пальцем ему в рот.
– Открой ротик! Открой же! – повторяет она. Он рефлекторно закрывает. А крови так много, что ничего не разглядеть.
Придерживаю за плечо дочку и замираю
