которой возвышается северная шапка «энша», идем на работу стройной колонной, но затем колонна начинает терять четкие очертания… Некоторые ехидно поглядывают на меня, зная, что я не переношу расхлябанности в строю. Но я «не замечаю непорядка»: не хочу озлоблять роту перед праздником. А рота распадается на бригады, которые так и хочется назвать бандами, и разбредается по местам работы.
Выждав десять минут, я иду по квартирам, на траншею загляну позже: там сегодня должен быть порядок – Гуссейнов в наряде, а вместо него командует неформальный лидер азербайджанского землячества Ганиев-второй. Он не даст бригаде «сачковать» и сделает все, чтобы я видел: под его руководством бригада работает лучше.
Тут у меня возникает мысль послать на траншею Гребешкова: пусть натаскивается, становится командиром здесь, если уж его не сделали командиром в школе прапорщиков…
Силин и Гребешков сидят в «штаб-квартире» за столом друг против друга и держат руки в карманах.
– Ай, ай, – говорю я, – в рабочее время…
Лицо Силина остается непроницаемым, а Гребешков краснеет и вытаскивает руки на стол, в них карты.
– Да мы так, – оправдывается он, – в туземного дурака, чтобы время убить, туземный дурак не азартная игра…
– Дурак – он и в Африке дурак, – философски и ни к кому не обращаясь, говорит Силин.
– Время убивать будете на траншее, – злюсь я, тщетно пытаясь найти кипятильник, чтобы подогреть воду для бритья, – собирайтесь.
Гребешков обреченно вздыхает, смотрит на Силина, но поддержки не находит, вздыхает еще раз, долго копается, надевая шинель и ожидая, что его, как всегда, пожалеют, отменят приказание, не пошлют «на съедение». Не дождавшись этого, Гребешков медленно, будто отправляясь на эшафот, уходит.
– Юра, – говорю я Силину, – не ожидал от тебя. Вместо того, чтобы растить из него командира…
– Черт его вырастит, – огрызается Силин, но тут же начинает оправдываться: – Я ему говорил, говорил – иди на работу…
Пока я кипячу воду в стакане, Силин продолжает перемывать косточки Гребешкову, как обычно вспоминая молодежь и Красную Армию…
Я еще не закончил бриться, как в комнату радостный влетел Гребешков.
– Все, сходил, – сказал он, – Ганиев говорит, что я там не нужен.
– Во дает, – нарочито строго говорит Силин, – да ты что, Гребешок? И давно ты у Ганиева в подчинении? Так. Ну, докатился…
– Ну, зачем ты так, Юра, – говорит Гребешков, и голос его начинает дрожать.
Злость на Гребешкова начинает перемешиваться с жалостью. Я мысленно поминаю лихим словом того идиота, который завербовал его в прапорщики, пока меня не посещает новая идея.
– Прапорщик Гребешков, – говорю я так, будто собираюсь отдать ему приказ взять Измаил, – поедете в Моховое и где-нибудь в кафе или магазине купите два торта и конфет… в пределах полутора червонцев. Торты только песочные или вафельные: иначе их до восьмого не сохранить…
– А зачем до восьмого? – спрашивает Гребешков. – Завтра и съедим.
– Чудило с Нижнего Тагила, – говорит Силин. Он уже все понял, – это бойцам.
– Возьмите сумку и деньги.
– Да деньги не потеряй, Кутузов, – продолжает заглаживать карточный грех Силин.
Гребешков уходит, а старшина спрашивает: «Откуда деньги?»
– Бригадиры собрали.
– Вот так прямо червонцем и пятеркой собрали?
– Вот так прямо.
– Ну, ну, – качает головой Силин, но в долю ко мне входить не торопится.
Время до обеда пролетело быстро. Во второй половине дня я дал команду бригадирам к шести вернуться в роту. Само собой разумеется, в пять на производстве уже никого не было, кроме пятой бригады. Она появилась в расположении ровно в шесть ноль-ноль, когда там вовсю шло приготовление к празднику. Личный состав переодевался, мылся, подшивался и стригся.
Во «второй рота» я выпросил телевизор. Там приобрели цветной, а старый, черно-белый, забрал к себе в каптерку старшина. Узнав об этом, я договорился с командиром роты взять его на два дня. Тот согласился, и все были довольны, кроме старшины. Он дулся, морщился, словно хлебнул настойки полыни, а потом попросил написать расписку, которую тут же начал диктовать. Текст расписки был длинный, витиеватый и безграмотный, заканчивался он словами: «…если же с ним (телевизором) случится что-нибудь либо он придет в негодность, я – имярек, обязуюсь выплатить старшине такому-то полную его стоимость».
Старшина блефовал. Он думал, что я испугаюсь таких обязательств и откажусь от телевизора… Он не знал, что его контрагентом по сделке выступает юрист, понимающий, что данное обязательство не имеет юридической силы.
Телевизор был водворен на стол в клубе. Наряду строго наказано прикрывать его грудью в случае возникновения межнациональных конфликтов и показано, как им пользоваться.
– Наколол ты меня, комиссар, – сказал Силин, увидев телевизор. Оказалось, что он договорился со старшиной «второй рота» взять телевизор на праздники в «штаб-квартиру», причем без всяких расписок.
– Чтобы не скучно было, – заключил он.
– А скучно не будет, – сказал я, разозлившись, – я вас всех развеселю.
Силин такой грубости не ожидал и только покачал головой, дескать, во вкус входишь, комиссар, но вслух ничего не сказал.
Вечер прошел в предчувствии праздника, отдыха и возможного несчастья. Я провел поверку и разрешил в нарушение распорядка дня смотреть телевизор до конца программы, но лежа в кроватях.
Седьмого на подъем пошел Силин. Я мог покемарить лишних пару часов, однако не спалось: мешало все то же предчувствие беды, и я пошел в роту.
По распоряжению командира отряда, к которому мы были прикомандированы, торжественные построения проводились в ротах, там же зачитывались поздравления с праздником.
Настроение у личного состава было хорошее, но многие выглядели невыспавшимися, наверняка до упора смотрели телевизор, а потом разговаривали, покуривая в кулак: сомнительно, чтобы кто-то выходил ночью в мороз в курилку.
Во время построения Силин и Гребешков проверили наличие в строю наиболее «борзых» представителей нашего интернационала и дали мне знать, что все в порядке. После этого они стали усаживать роту на табуретки в проходе, а я побежал в штаб за обещанным мне ветераном.
Ветерана звали Александром Сергеевичем. Он был высок, сух, горбонос. Редкие седые волосы его были аккуратно зачесаны назад. Одет он был в черный костюм и белую рубашку без галстука, застегнутую на все пуговицы, на лацкане пиджака красовались три ряда орденских планок. Но самое примечательное в нем было полное отсутствие позы, менторства и попыток заигрывания с аудиторией.
Бывший сапер просто, без обычных штампов и патетики рассказал о войне. За все время он ни разу не употребил слово «воевал», а говорил: строил, наводил, восстанавливал, то есть работал. Работал, когда ночью зимой полз впереди разведгруппы, обеспечивая ей безопасный проход в минном поле; работал, когда искал материал для переправы в безлесной местности; когда вязал и подносил к будущей
