по экспозиции. Его салон «Дом боли» располагался тут же, при музее; для сегодняшнего Амстердама Хенк был то же, что некогда – Тату-Петер (Эдди, конечно, унаследовал его салон, но не славу). В Амстердаме – и не только – все уважающие себя татуировщики знали Хенка, здоровенного мужика с бородой, как у заправского байкера, и длиннющими волосами. На левом бицепсе у него красовалась смерть – череп с чем-то вроде женской груди во лбу, изрыгающий пламя, на правом предплечье – кинолента, выпадающая из коробки. Были у него и другие татуировки – как открытки из мест, где он побывал, – но Джек запомнил только эти две.
При Джеке Хенк вытатуировал какому-то японцу на шее таракана в японском же стиле. Хенк владел самыми разными техниками – он побывал и в Японии, и на Филиппинах, и в Сингапуре, и в Бангкоке, и на Суматре, и в Непале, и на Самоа.
В салоне играл Джонни Кэш. Как говорила Алиса, хороший тату-салон – сам себе вселенная. А Хенк Шиффмахер добавлял:
– В хорошем тату-салоне тебе простят любую страсть.
Но почему же тогда Джекова мама не простила папу? И как же Уильяму, напротив, удалось простить ее – если, конечно, это правда. Джек-то думал, в мире нет человека, способного ее простить.
– Тут в квартале работал когда-то один полицейский, Нико Аудеянс. Не знаешь, он еще тут или уехал? – спросил Джек Хенка.
– Нико? О, он лучший полицейский во всем квартале! Дорос до бригадира, черт такой!
На спине у Якоба Бриля была его любимая татуировка – «Вознесение», Христос улетает прочь из этого мира в компании ангелов. Направляясь к полицейскому участку на Вармусстраат, Джек воспоминал, как Бриль изобразил рай – мрачное место, затянутое облаками. Дождь перестал, но мостовая еще не высохла, прохожие месили грязь, и небо выглядело точно так, как рай на спине у Якоба.
Джек еще несколько раз услышал, как его называют по имени. Видимо, дамы в окнах ходят не только на панель, но и в кино, а может, ходили в кино раньше, до того, как выйти на панель.
Джек пересек канал у Аудекерк и наткнулся на уличный писсуар для одного человека, маленький, но очень вонючий. Он вспомнил, как писал в него четырехлетним мальчиком. Было темно, мама стояла рядом, просила Джека поторопиться, видимо не хотела, чтобы ее видели совсем одну на Аудекерксплейн ночью. Где-то неподалеку горланила песни пьяная молодежь, а Джек все писал; наверное, пели по-английски, а то как бы он запомнил слова?
Мама потом сказала ему, что это были английские футбольные болельщики.
– Хуже их никого на свете нет.
В тот день был футбольный матч, английская сборная то ли проиграла, то ли выиграла, это все равно – поведение этих мужланов не менялось, в квартал красных фонарей они всегда приходили в одинаково мерзком настроении. «Вонючие хамы» – так называла их Саския; Джек запомнил, что это говорила она – у мамы таких слов в словаре не имелось.
Джек еще раз обошел вокруг Аудекерк, посмотрел на ту часть площади, которую детский сад делил с проститутками. Кто-то шел за ним следом, прицепился к нему еще на углу Стоофстеег, сразу, как Джек вышел из Музея татуировок. Джек замедлял шаг, и этот человек тоже замедлял шаг, Джек шел быстрее – и его преследователь тоже шел быстрее.
Фанат, подумал Джек. Он терпеть этого не мог. Если фанат просто подбегал к нему, говорил: «Привет, мне нравятся твои фильмы», жал руку и уходил – ну, это нормально; а вот когда они следовали за тобой, как собачка на веревочке, тут Джек выходил из себя, особенно если хвост был женского пола.
Ну, этот был серьезного вида мужчина, грязно-белая борода, кроссовки, дождевик, руки в карманах, сутулится, словно до сих пор идет дождь (а может, ему холодно), лет пятьдесят с гаком, даже не скрывает, что специально идет вслед за Джеком, словно старается взять его на слабо – мол, а ну попробуй повернись, посмотри мне в лицо!
Джек сомневался, что у нахала хватит смелости зайти вслед за ним в полицейский участок, поэтому он спокойно шел дальше.
Ему оставалось пройти всего квартал до Вармусстраат, когда из подворотни ему навстречу вышла смуглая проститутка (в нижнем белье и туфлях на шпильках), она почти взяла его за руку.
– Привет, Джек, я видела тебя в кино, – сказала она.
Акцент испанский, наверное, колумбийка или доминиканка.
Завидев, кто идет вслед за Джеком, девушка подняла руки вверх, словно тот наставил на нее дуло пистолета, и исчезла, откуда появилась. Тут-то Джек и понял, что его преследователь – полицейский; он также понял, что девушка узнала копа и исчезла именно потому, что не хотела попасть ему под горячую руку.
Джек остановился и повернулся к копу лицом – те же голубые глаза, тот же шрам на скуле в виде перевернутой заглавной буквы «Г». Борода – вот в чем дело, вот почему он его не узнал. Когда Джеку было четыре года, копу было то ли под тридцать, то ли немного за тридцать и он был чисто выбрит. Джек запомнил его как милого и приятного человека – так он вел себя по отношению к четырехлетнему мальчику. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, «приятность» Нико куда-то испарилась и он выглядел этаким крутым парнем.
– А я тебя жду, Джек. Вот уж несколько лет все высматриваю тебя на улицах. Я и девчонкам говорю, – Нико кивнул в сторону то ли колумбийки, то ли доминиканки, которая мило улыбалась им из дверей, – однажды к нам пожалует Джек Бернс, киноактер, как увидите его – сразу свистните мне. Вот так я им говорю уже несколько лет, ну и вот сегодня, – продолжил он, пожимая Джеку руку, – мне свистнули уже раз двадцать. Слишком много для простого совпадения.
Дойдя до Вармусстраат, Нико обнял Джека за плечо и с силой повернул направо, на улицу, к участку – видимо, не думал, что Джек помнит, где участок находится.
– Ты ведь по мою душу, Джек?
– Так
