Но через две недели после этого, утром, когда я еще был в постели, раздался резкий звонок. Я надел купальный халат и туфли и пошел отворять дверь. Я думал, что это один из обычных стрелков, которые приходят просить деньги, ссылаясь на безработицу и расстроенное здоровье, и уходят, получив два франка; я знал, что мой адрес и моя фамилия фигурировали на одном из последних мест того таинственного списка неотказывающих, который ходил по рукам большинства стрелков. Он существовал во множестве вариантов; некоторые адреса, преимущественно богатых и щедрых людей, стоили очень дорого, другие дешевле, иные просто сообщались, в виде дружеской услуги. О том, что я занимал одно из последних мест, я узнал от старого, добродушного пьяницы, который становился словоохотлив после первого стакана вина.
— Вас недорого можно купить, — сказал он мне с оттенком снисхождения в голосе, — ну, франков за пять, а под пьяную руку и вовсе за три. Мы, милый человек, знаем, что у вас самих денег нет. И зачем вы этой сволочи их даете? — Я ответил ему, пожав плечами, что два франка, которые я обычно даю, меня не разорят и что если человек идет просить милостыню, то надо полагать, что он это делает не для удовольствия. — Какое же удовольствие, это верно, сказал он, — а все-таки всем без разбору давать — это не дело. Молоды вы, милый человек, вот что. — И он ушел, взяв у меня два франка.
Натыкаясь со сна на стены — я лег, как всегда, в седьмом часу утра, теперь же было не больше девяти, — я подошел к двери, приготовил монету, отворил и увидел Сюзанну.
— Ты один? — спросила она, не здороваясь. — Я хочу с тобой поговорить.
Она вошла в комнату, осмотрела ее, потом села в кресло и закурила папиросу.
— Чей это портрет? — спросила она. — Это твоя любовница? Красивая.
Мне хотелось спать.
— Ты пришла, чтоб меня расспрашивать о портрете? — сказал я.
— Нет, нет, — ответила она, и голос ее вдруг изменился. — Я пришла просить совета у тебя. Я не могу больше выдержать.
— Мне нет дела до этого, — сказал я. — Меня это не касается, и, кроме того, я хочу спать. Приходи вечером.
— Нет, нет, — сказала она с испугом, — Ты меня так давно знаешь, ты должен меня выслушать.
— Знаю я тебя давно, конечно, — сказал я. — Знаю и ценю за твою добродетель.
— Выслушай меня, — повторила Сюзанна, и впервые за все время мне послышалась в ее голосе какая-то человеческая интонация. — Ты знаешь, что я была счастлива.
— Не рассказывай мне твою жизнь, я без этого обойдусь.
— Послушай, ты знаешь, что я только бедная женщина, не получившая образования, такого, как этот старый сумасшедший, которого я, в конце концов, убью и который разбил мое счастье.
— Если тебя беспокоит его образованность, тут ничего не поделаешь.
— Нет, слушай, я тебе расскажу. — И она начала рассказывать мне, как все произошло, точно. Я прерывал ее несколько раз в тех местах, где она говорила умиленным и слегка дребезжащим голосом о своем счастье — были счастливы, устроены, своя квартира, своя мебель — я вспомнил зеленую мраморную пантеру и розовых красавиц на стенах. Все шло, по словам Сюзанны, как нельзя лучше, на материальное положение тоже нельзя было жаловаться, тем более что она, тайком от мужа, работала два вечера в неделю, но, конечно, далеко и от своего района и от тех мест, где ее знали раньше. Муж ее обожал, она обожала мужа. "Ладно, ладно", — сказал я. Так было до тех пор, пока не появился Васильев. Он пришел однажды вечером в гости, поужинал и принялся за свой обычный монолог, который продолжался до поздней ночи. С тех пор он стал приходить каждый день. Сначала это раздражало Сюзанну только потому, что был лишний человек за столом.
— Пропустишь лишнего клиента, — сказал я, пожав плечами, — и наверстаешь расход.
Сюзанна ничего не понимала в его рассказах, которые он неумолимо переводил ей на французский язык. "Убийства без конца, — говорила она с отчаянием, — потом имена, которых я не знаю, и разные идеи".
Из ее рассказа было видно, что бесконечные убийства, о которых всегда говорил Васильев, были не единственной темой его речей, он приводил всевозможные рассуждения и цитаты из Ницше, фамилию которого Сюзанна даже запомнила; она спросила меня, слышал ли я о человеке, которого зовут "Ниш", кажется, это какой-то немец. Я кивнул головой. Она долго терпела все, и в частности то, что теперь внимание ее мужа было всецело поглощено Васильевым и его рассуждениями, а о ней, Сюзанне, он совсем перестал думать. "Он даже больше не спит со мной", — сказала она. Когда она, наконец, попыталась заговорить с ним об этом, он пришел в необыкновенную ярость и стал кричать, что она ничего не понимает, что есть вещи, которые важнее для него, чем ее любовь и личное счастье. Тогда она испугалась.
Это продолжалось уже несколько месяцев и стало совершенно невыносимо с недавнего времени, после того — Сюзанна была взволнована, говоря об этом, глаза ее расширились от ужаса — как украли какого-то русского генерала. "Ты читал об этом? Зачем его украли?" Я ответил, что не знаю. Оказывается, после этого Федорченко и Васильев купили себе револьверы, — ты понимаешь, сказала Сюзанна, — это же, конечно, я за шпалеры заплатила, — почти не выходили из дому и все пили красное вино и разговаривали.
Иногда они оба исчезали куда-то глубокой ночью, и Федорченко возвращался поздно утром, с мутными глазами и желтым лицом. Но о главном Сюзанна не могла рассказать сколько-нибудь связно. Из ее слов и по тому, как она оборачивалась по сторонам, когда говорила об этом — сидя в моей комнате, где мы были вдвоем и где никто не мог нас слышать, — было очевидно, что она жила в состоянии непонятного, животного страха все эти последние дни. Не понимая ничего в этой зловещей метафизике террора и смерти, о которой рассуждал Васильев, она инстинктивно чувствовала надвигающуюся катастрофу, и нечто, почти похожее на предсмертное томление, не оставляло ее.
— Я задыхаюсь в этом, — говорила она, — я схожу с ума.
Она сидела в кресле, губа ее дрожала над золотым зубом, слезы стояли на глазах, — она вытирала уголки глаз, открывая рот и оттягивая нижнюю челюсть. Я подумал о том, что ее существование проходило теперь в этой действительно невыносимой атмосфере, в этой философии убийства и смерти с цитатами из Ницше и историей террористических заговоров, посмотрел на ее ровный и юный лоб без морщин и на заплаканные глаза — и вдруг ощутил к ней внезапную жалость.
— Было бы, может быть, лучше, чтобы ты не оставляла стойки твоего кафе и чтобы ты ничего не знала ни о русском генерале, ни о "Ниш", как ты его называешь, хотя его имя произносится иначе. Но теперь что же ты хочешь, чтобы я сделал?
Она стала просить меня, чтобы я попытался воздействовать на Федорченко, сказал бы ему, что так жить нельзя, и объяснил, что она, Сюзанна, не получила образования и не может ответить на те вопросы, которые он ей постоянно задает — зачем мы живем? что такое завтра? почему люди занимаются искусством? что такое музыка? Только на последний вопрос она как-то ответила — музыка, это когда играют, — и после этого он рассердился и два дня не разговаривал с ней и ходил обедать в русский ресторан, где она тоже была несколько раз и где никто не разговаривал по-французски. То, что какие-то люди вообще говорят на других языках, было для Сюзанны не то что бы непостижимо, но так неестественно, что она никак не могла свыкнуться с этой мыслью, ей все казалось, что это чуть ли не притворство. Она совершенно серьезно сомневалась в том, что на Других языках можно действительно выразить все решительно. "Ну, что можно сказать друг другу по-русски?" Не говори глупостей; это еще сложнее, чем генералы, которых похищают.
Это происходило через несколько недель после того, как в Париже исчез известный русский генерал, занимавший во время гражданской войны крупную должность в белой армии, на юге России, и стоявший во главе тех людей, разбросанных по всему миру, которые представляли из себя разрозненные остатки этой армии. Большинство их зарабатывало на жизнь тяжелым физическим трудом, они были объединены в союз, начальником которого был исчезнувший генерал. Газеты приводили самые неправдоподобные и противоречивые рассказы о том, как именно произошло похищение; левая пресса излагала версию, согласно которой генерал был схвачен и увезен членами правой террористической организации, правая обвиняла коммунистов, один из полупорнографических журналов предположил даже, что это неожиданное исчезновение объяснялось причинами сентиментального порядка; полиция печатала многозначительные сообщения обо всем, и из этого количества и этого разнообразия полицейских сведений было нетрудно вывести заключение, что похитителей генерала ей найти не удастся. Как обыкновенно бывает, в связи с этой сенсационной историей появилось множество разоблачений и обвинений, начались доносы и письма в редакцию, на страницах газет и журналов разные люди излагали свои личные соображения по поводу генерала, причем некоторые пользовались неожиданной возможностью печатного высказывания, чтобы сообщать автобиографические признания, нередко мемуарного характера, — и во всем этом не было никакой возможности разобраться.
