— Зачем тебе узнавать художника? — спрашивала я. — Знавала я нескольких, сплошное разочарование.
— Не в этом смысле, — отвечал он. — Моя мечта — проникнуть в тлеющую у них внутри загадку творчества.
Собственной загадкой бедняга Арни был обделен. Поэтому он занимался тем, чем обычно грешат эстеты: силился обзавестись аурой методом воровства. В то утро, когда я проводила его в путь поцелуем, его глаза горели именно этим намерением. Провести один горячечный день в Базеле — и вернуться Гольбейном, Достоевским и Иисусом в одном флаконе. Одного он не учел: что в его флакон добавится также Смерть.
Когда он вернулся, я накормила его ужином, после чего, инспектор, он залез в ванну — наибольшее доступное ему приближение к мраморному гробу — и залег там, прикрыв чресла наволочкой. Потом запрокинул голову, разинул рот. По его мнению, ужасная картина разинутого рта навела Мунка на мысль о способности картины лишить человека веры: ничто не имеет так мало общего с духовностью, не говоря об обновлении, как разинутый рот. В этом пункте я со всеми ими согласна. Арни являл собой убедительнейшую картину конца религии: одна клешня-рука свисала с края ванны (я не говорила, что месяцем раньше он был Давидовым Мюратом?) а голова указывала на потолок, выше которого не реяло никакого всемилостивейшего Небесного Отца. Я то заглядывала в ванную, то расхаживала взад-вперед, рассуждая на разные темы и не ожидая, что он выйдет из своего оцепенения. Я уважала его желания. Он жаждал познать другого, и я ему не препятствовала. Если бы не поломка стиральной машины, из-за которой у меня возникла необходимость простирнуть кое-что в ванне, все это затянулось бы еще на три дня.
— Арнольд Фини!.. Арни!.. Арни! Гляди, простудишься! — Я решила, что прямо так, с открытым ртом, он погрузился в сон.
Но его погружение оказалось глубже.
Я знаю, в чем меня обвиняют. Если бы я соизволила прервать свой монолог и закрыть рот, то, возможно, догадалась бы закрыть рот и ему.
Задним умом все крепки.
Классическая остановка сердца. Не надо слишком усердствовать с выходом из собственных пределов.
Звучало удивление, как это меня не насторожило изменение цвета его кожных покровов, но я объясняла, что видела в этом поиск им художественного правдоподобия.
В этом была и хорошая сторона: он умер за своим любимым занятием.
И по крайней мере обошлось без предсмертных воплей.
На сюжет Гольбейна получилась хорошая вышивка. В натуральную величину, белым шелком — в самый раз для савана, с намеком на гнилостную зелень. Я добавила сюрреалистический эффект — мух, влетающих Христу в рот и вылетающих наружу. Снизу черная подпись:
Вельзевул в гостях у Господа
Она забыла, где хранится эта вышивка. Где-то в кладовке. Ничего, Эйфория наткнется на нее и лишится чувств, почти как Достоевский, все же избежавший обморока.
Из холодильника кое-что пропало. Настины гранатовые семечки. «Пропало» — мягко сказано. По убеждению Насти, их украла Эйфория — единственный человек, способный на эту кражу. Настя покупала гранатовые семечки, вычитав в журнале, что они помогают от артрита и болей в суставах. Артрит приковал к постели ее мать, и она не хочет так же мучиться. Поэтому она покупает семечки в запечатанных пластиковых пакетиках в магазине здорового питания на Финчли-роуд и добавляет их в салат из помидоров, огурцов и перцев, рецепт которого известен ее семье со времен победы Михая Храброго в сражении при Бакэу в 1600 году и передачи его (рецепта) под обещание неразглашения Настиному предку Максиму Эминеску, личному секретарю воеводы. По мнению Эйфории, Настя все это сочинила, чтобы поразить ее своим аристократическим происхождением. Я тоже из хорошей семьи, скажет она своему английскому герцогу, когда его найдет. Семечки, остающиеся после засыпки в салат, она держит в закрытом пластиковом пакете на второй полке холодильника вместе с остальной своей едой.
— Зачем ты рассказываешь мне историю про гранатовые семечки? — спрашивает Эйфория.
— Видишь, ты не слушаешь. Я описываю историю молдавского салата.
— Мне-то она зачем?
— Для доказательства исторической значимости.
— Твоей или салата?
— И моей, и салата.
— Думаешь, я украла твои семечки из-за исторической значимости молдавского салата?
— А из-за чего?
— Не крала я твои гранатовые семечки. Я даже не знаю, как они выглядят.
— Наглая ложь! Я видела, как ты ела гранатовый сандвич.
— Никогда я не ела гранатовых сандвичей!
— А вчера? Здесь, в кухне?
— Это был клюквенный сандвич.
— Снова ложь. Кто ест клюквенные сандвичи?
— А гранатовые кто ест?
— Африканки.
Хотя Эйфория и Настя неплохо для домашних помощниц находят общий язык, их чуждость друг дружке время от времени отравляет атмосферу в кухне Берил Дьюзинбери. На эту прискорбную чуждость сетует большинство семей, где за пожилыми людьми ухаживают женщины из Восточной Европы и из Африки. Однако в мире не так много подходящих помощниц, чтобы можно было усовершенствовать их отбор.
Эйфория отдает должное той уверенности,
