как и все мы.
То ли живые, то ли мертвые:
на следующее утро я позвонила по номеру Мартины Инглз.
– Привет! – сказала она. – Как я рада тебя слышать. Ты как? Как твой папа, солнышко?
– Могло быть и хуже. Когда твоя семья планирует освободить мое жилище? – сказала я.
– Здесь тоже могло быть и хуже, – сказала она. – Мы стараемся держаться от Рори подальше, ну, я стараюсь, но это трудно, когда всего один туалет.
– Все вы вполне могли бы разъехаться по своим чудесным большим домам, – сказала я.
– Мне меньше всего хотелось бы ковида по всей моей жилплощади, – сказала она.
– Вы кучка тупых эгоистичных мудозвонов, – сказала я. – Ты сейчас говоришь о моей жилплощади.
– Да что ты ерепенишься, Сэнд? Тебе же безопаснее в другом месте.
– Мне исключительно повезло, что я могу себе эту роскошь, – сказала я.
– Жаль, что меня там нет, – сказала она.
– И слава богу. Куда бы, черт возьми, мне тогда идти? – сказала я.
– Ха-ха. Ой, подожди, – сказала она. – Иден хочет поговорить.
– Привет, это Иден. Он нормально. Говорит, что никогда так плохо себя не чувствовал, но это просто джетлаг.
На заднем плане слышится детский кашель.
– Это Амели? – сказала я.
– Дети не заражаются, – сказала она.
– А вы как? – сказала я.
– Горло немного болит, а так в порядке, – сказала она.
– Как Ли? – спросила я.
– Эр-и-дэ в вашей кровати. «Работает из дома». Помните? Уже раз было.
– Эр-и-эм-дэ, – сказала я.
– Что? – сказала Иден.
– Работает из моего дома, – сказала я. – Когда вы освободите мое жилище?
Но телефон снова взяла ее мать и сказала:
– Кстати, Сэнд, не терпелось тебе рассказать: я нашла красивейшую цитату у шотландского поэта Роберта Бёрнса, и там говорится о кроншнепах. У меня ее тут при себе нет. Но, если слегка перефразировать, он пишет письмо, чтобы обаять одну замужнюю женщину, и говорит что-то типа, когда летним утром он слышит голос кроншнепа, это всегда напоминает ему, что у него есть душа, поскольку его душа при этом возносится, а потом он спрашивает: кто мы? Машины, и потому все, что мы слышим, как бы бессмысленно? Или если мы слышим и чувствуем, как внутри нечто возносится, это, наоборот, означает, что мы не просто – цитирую дословно – «растоптанные комья земли». Разве это не гениально? Что это за жизнь, старушка? Никакие мы не растоптанные комья, уверяю тебя [28].
– Уверяешь? – сказала я. – Да, ты нашла очень красивую вещицу.
– При следующей встрече я найду подходящий способ тебя отблагодарить. Поведу тебя в музей и организую ВИП-экскурсию, чтобы тебе показали настоящий замок Бутби. Вот увидишь, такое чувство, будто какая-то железная версия царя Мидаса случайно коснулась стены, увитой плющом, и затем кто-то вырезал и навсегда сохранил фрагмент этой красоты. А потом ты уже не отвертишься, Сэнд. Я отведу тебя на каток.
– Конечно. Мы все это сделаем. Когда-нибудь, – сказала я. – После того как вы все освободите мой дом. После того как закончится пандемия. Не знаю, что займет больше времени.
– Отлично! – сказала она. – Я вся в предвкушении.
Хеллоу-алло-алё
Это сравнительно молодое слово, но, как и все в языке, имеет глубокие корни.
Во всех своих формах, говорится в словаре, оно является вариантом среднефранцузского hola – сочетания слов ho и la, означающего что-то вроде «эй, привет». Возможно, оно также связано со старинным охотничьим кличем halloo! – «ату!», который издавали, заметив добычу, и с восторженным криком начинали охоту. Или, вероятно, оно ближе по звучанию к слову howl – «выть»: так, например, Шекспир использует его в «Двенадцатой ночи», когда один женский персонаж говорит другому, что в доказательство своей любви «провоет его имя средь вторящих эхом холмов», пока в воздухе, да и во всем мире, не останется больше ничего, кроме имени возлюбленного.
Или, возможно, оно происходит от староанглийского haelan – очень емкого глагола, который может одновременно означать «исцелять» (heal), «спасать» и «приветствовать». Или от совершенно другой староанглийской фразы, означающей «будь здоров» (hale) или «будь цел» (whole).
Возможно также, это древневерхненемецкое слово, которое выкрикивали, когда стояли на берегу реки и хотели привлечь внимание паромщика. Одна из его форм появляется в «Сказании о старом мореходе» Сэмюэла Тэйлора Кольриджа, поэме об ужасающем поступке – убийстве птицы – и его зловещих последствиях, о судьбе убившего ее моряка и гибели его спутников. Сначала птица весело прилетает на их возглас hollo! и приносит благоприятную для плавания погоду. Затем мореход ее убивает. После этого все в поэме сковывает смертельный паралич. Кричи не кричи hollo! – никакая птица не прилетит.
В любой из этих форм hello может означать все перечисленное. Мы говорим это слово тому, с кем встречаемся: это дружеский и неформальный ритуальный жест приветствия, неважно, знакомы ли мы с человеком или никогда раньше не встречались.
Оно может означать, что человека удивили, заинтриговали либо застали врасплох, к примеру: «Алё, что это? / Кто это?»
Оно может быть вежливым способом привлечь внимание: представьте, что вы стоите посреди магазина, а человек, который должен вас обслужить, скажем, ушел в подсобку, и вы поэтому выкрикиваете это слово. Оно также может указывать на то, что, возможно, рядом вообще никого нет. К примеру, вы упали в колодец и со дна его беспомощно смотрите вверх на маленький кружок света, заключающий в себе весь остальной мир, и кричите это слово в отчаянии и надежде, что кто-нибудь его услышит.
Или вы отвечаете на телефонный звонок и говорите это слово, но никто не отвечает или на том конце никого нет. Поэтому вы повторяете его в тишине, с каждым разом все настойчивее:
алё?
алё?
Есть там кто-нибудь?
Вы там, и вы меня слышите, но почему-то не отвечаете?
Чем могу вам помочь?
Вот это уж точно привлекло мое внимание.
Тогда что же все это значит?
Что вам нужно?
Да, я здесь.
Вы можете благополучно перевезти меня на своей лодке?
Мы уже недалеко от берега?
Пожалуйста, берегите себя.
Пожалуйста, держитесь.
Пожалуйста, поправляйтесь, будьте целы и невредимы.
Я люблю тебя, и я распишу всю вселенную твоим именем и словами моей любви.
Я напал на твой след и иду за тобой.
Эй, привет.
Приятно снова с вами встретиться.
Приятно познакомиться.
Каждое приветствие (на всех возможных языках) и каждый голос (и человеческий голос – самый ничтожный из них) содержит в себе историю – вот она, наготове.
Вот, собственно, и все, что подразумевается под историей.
Любой рассказ окружен темно-зеленым цветом, покрытым слоями копоти и пыли из всех времен года, над дверью в стене, причем двери и стены не видно за грузной копной плюща, чья листва шевелится, словно выделывая па под легким ветерком, там и сям расцвеченная более яркой зеленью молодых листочков, и самые молодые из них – хоть и совсем крохотные, но уже такой идеальной формы, что это кажется обыденным и в то же время умопомрачительным, а потом у растений прорезаются зубки: корни, ответвляясь от усиков, тянутся и цепляются за любую поверхность, упорные, крепкие и стремящиеся стать корнями, а не усиками, и все это подпитывается главным корнем, таким глубоким и мощным, что, если даже кто-то или что-то пытается его обрубить или выкопать, он отрастает снова, разворачивая листики одним за другим.
После наступления комендантского часа к двери подошли трое. Они распахнули дверь. «Как поживаешь?» – сказал один. «Держи за ноги», – сказал другой. «Если чё, собак беру на себя», – сказал третий.
Потом они это сделали.
Не будь она такой искусной в своем ремесле, они бы не стали. Они сделали это с ней, потому что она умеет очень многое, а не только делать ножи.
Девушка в канаве, куда они ее бросили. Теперь, когда наступило утро, она видит, что находится в канаве.
Гвозди, а затем ножи – быстрее всего и проще всего – как затачивать, как насаживать лезвие. Простые, обычные гвозди – никогда не стоит жалеть времени на работу, оно всегда окупается: нагреть железный прут и бить молотом по размягченному кончику, одновременно поворачивая его, держать ритм, пока не сведешь на нет. Для богачей украсить шляпку гвоздя, придав ей вид
