Но вообще‐то он не очень хотел. Вдруг он ей что‐нибудь сломает? Он сел на стул рядом с маминой кроватью, и папа переложил ребенка ему на руки.
Поддержи голову, – сказала мама.
Такая красная, морщинистая и пахнет мылом. Такая крохотная. Остин ощутил, как что‐то в нем раскрывается, и это чувство наполненности превосходило радость от хорошей оценки или от главной роли, было даже приятнее, чем когда он лежал голым под одеялом рядом с Габриэллой на пикнике, который устроили ее родители в День поминовения. Он будет защищать этого крошечного человечка, который смотрит на него, щурясь. Свою сестренку.
Как ее зовут? – спросил Остин через некоторое время, когда смог отвести взгляд от ребенка.
С-к-а-й-л-а-р. Увидишь, когда она проснется, какие у нее большие и голубые глаза.
Скайлар. Остин не знал никого с таким именем; это слово он никогда раньше не дактилировал. Он попробовал его на ощупь, чувствуя, как буквы перекатываются по руке, словно океанская волна. Однажды на уроке естествознания он узнал, что глаза младенцев с возрастом могут менять цвет, но это имя показалось ему красивым, поэтому он не стал возражать.
Привет, С-к-а-й, – сказал он малышке, хотя она спала. – Добро пожаловать.
В конце концов мама тоже заснула, и Остин передал ребенка папе.
Удивительно, да?
Такая маленькая. Как игрушка.
Это хороший рост для ребенка, родившегося на две недели раньше срока. Ты был ненамного больше.
Остин попытался представить первые мгновения собственной жизни, родителей, которые тогда были на полтора десятка лет моложе и радовались своему первенцу. Неужели он родился в этой больнице? Наверное, да, хотя он никогда не спрашивал.
Скайлар проснулась и заплакала; папа разбудил маму, чтобы та ее покормила; появилась медсестра и коротко поговорила о чем‐то с папой, но Остин не мог уследить за их беседой.
Что она сказала?
Что она сказала?
Остин с мамой оба посмотрели на папу, когда медсестра подхватила ребенка и унесла его по коридору. Папа вздохнул.
Что? – спросила мама. – Не заставляй меня нервничать.
Она хотела знать, как ты будешь слышать плач ребенка.
Тьфу ты.
Мама с облегчением улыбнулась – Остин тоже ожидал чего‐то худшего.
Она просто проведет стандартные обследования.
Не понимаю, как можно быть такой неотесанной после стольких лет учебы!
Что ты ей сказал?
Что у нас в доме больше световых сигнализаторов, чем в пожарной части. Что глухие люди воспитывают детей на протяжении тысячелетий.
И что нечего совать нос куда не просят?
Если хочешь, могу сказать и это, когда она вернется.
Они рассмеялись, и все беспокойство Остина по поводу ребенка растаяло. Они включили телевизор, где шли утренние новости… Уже утро! Он совершенно потерял счет времени. Он должен быть на математике.
Не волнуйся. Я напишу тебе записку.
Надеюсь, Уолт не забудет сообщить директрисе.
На. – Папа вытащил кошелек. – Иди поищи автомат. Возьмешь “Читос” на завтрак?
Никаких “Читос”! Восемь утра.
Или картошку фри!
Остин взял деньги и вприпрыжку побежал по коридору с глупой улыбкой на лице. Он купил “Читос” и свиные шкварки, а когда вернулся, Скайлар опять была на руках у мамы. Медсестра что‐то сказала, папа уже заканчивал переводить, но что бы это ни было, мама побледнела, а папа весь раскраснелся – он буквально излучал энергию, какую Остин никогда в нем не видел. Медсестра проскользнула мимо Остина и ушла.
Все о-к?
Да, – сказал папа. – Она сообщала результаты анализов.
Все хорошо?
Идеально.
Остин поднял оба больших пальца вверх, но сразу понял, что что‐то не так. Мамин лоб был нахмурен, губы поджаты.
Он поднял бровь:
И?
Ну…
Ребенок слышащий, – сказала мама.
Ого.
В сообществе глухих ходила поговорка “провалить тест на глухоту”, что означало “успешно пройти проверку слуха”: это была шутка, придуманная в качестве ответа на все те случаи, когда перед слышащими родителями извинялись, говоря, что их дети родились неправильными. Но сначала Остину это показалось не таким уж важным. Его отец был слышащим, он любил своего отца, тот все время говорил на жестовом языке, и у Остина не было никаких сомнений, что ребенок тоже будет на нем говорить. Множество слышащих детей глухих родителей свободно владели жестовой речью и были носителями языка, как директор Уотерс. Но потом, снова взглянув на папу, на его сияющее лицо, на улыбку, которую он даже сейчас безуспешно пытался скрыть, Остин понял.
Подожди, так вот почему ты так счастлив?
Что?
Остин обвиняюще ткнул в него пальцем.
“Идеально”, да?
Я не это имел в виду.
А что ты имел в виду?
Но, когда в первые несколько секунд папа ничего не смог ответить, Остин сделал то, чего не делал с детства, – вылетел из палаты в коридор, сполз на пол, прижавшись спиной к стене и подтянув колени к груди, и крепко зажмурил глаза, отгораживаясь от идущих мимо ног, от ужасных ламп дневного света, от тайных надежд и мечтаний своего отца, которые теперь стали явными, и от своей идеальной младшей сестры, которая за несколько коротких часов жизни уже разрушила более чем столетнюю семейную традицию.
Через полтора месяца Чарли уперлась лбом в стену, и не только в переносном смысле. Поначалу все шло хорошо – благодаря вечерним занятиям и круглосуточному погружению в языковую среду ее АЖЯ заметно улучшился, а еще она получила B+ за контрольную по алгебре. Но как‐то в среду вечером, когда они ложились спать, Кэйла сказала что‐то, чего Чарли не поняла, и когда Чарли попросила ее повторить, она закатила глаза и произнесла слово, которое страшно раздражало Чарли: забудь.
На звучащем английском обычно говорили “неважно”, но посыл и ощущение были одинаковыми: ты не стоишь того, чтобы объяснять. К утру Кэйла забыла свое “забудь”, но Чарли забыть не могла – ни когда снова оказалась одна за обедом, ни когда директор Уотерс раздала им первые сочинения и Чарли увидела, что получила D, ни уж тем более когда несколько минут спустя директор Уотерс попросила ее ответить на вопрос, который она пропустила.
Я не знаю, – сказала она, указывая на сочинение на своей парте, которое отвлекло
