в своей безнаказанности, что не боялась ни кошек, ни спящих людей.
- Мяу! Мя-яууу! – заблажил Димка, когда крыса вскочила к нему на грудь.
- Чего ты? – окликнула Анфиса Ивановна.
- Вот... вон... – срывающимся, раздёрганным голосом твердил Димка и указывал в угол, в котором облизывалась крыса. – Она на грудь мне... прямо на грудь... Укусить могла...
- А, гостья, – равнодушно отозвалась Анфиса Ивановна и, сняв башмак, запустила им в крысу. Та презрительно фыркнула и неспешно удалилась, словно была хозяйкой в этом бесхозном доме.
Петрович зашевелился, и зашевелилась тайга, оторочившая деревню. Шелестя иглами, потягивались лиственницы, тряс шишками старый кедр, на котором очень удобно расположилась белка. Снизу, поводя ершистым хвостиком, на неё поглядывал молоденький бурундучок. А в логу ползали змеи, протыкались сквозь жухлые листья грибы, и где-то неподалёку стрекотала шумливая сойка. «Тин! Тин!» – самозабвенно наигрывал ручей, подле которого глухари наполняли песком зобы. Услыхав шорох нарты и хриплый дых оленей, они тяжело взлетели. Из лесу появился рослый старик. За ним, гулко топая, – молодой человек в очках. Весь вид его, загнанный и усталый, выражал беспредельное отчаяние. Ходок, видно, был не из лучших.
Перед сельсоветом, над которым вился дымок, молодой человек радостно вскрикнул и выронил очки. Разыскивая, наступил на них и раздавил оба стёклышка.
- Похоже, к завтраку поспели, – сказал он старику. – Я бы сейчас полбарана уговорил.
- Полбыка не хошь? – усмехнулся старик и, услыхав вынырнувший из-за распадка вертолёт, проворчал: – Черти с лыками не нас одних кликали. Как, внученька? – повернулся он к смуглой женщине, сидевшей в нарте. – Боль-то не донимает?
- Маленько больно, маленько нет, – глухо отозвалась женщина.
- Ну вот, всё у вас так, у северных... Терпи, соловушка! Боль-то желанная.
Говорят, раз в тысячу лет очень близко сходятся звёзды. И, верно, так же редко сходятся на земле люди. Они идут, летят, плывут навстречу друг другу, судьба к судьбе...
Вертолёт приземлился несколько раньше, чем старик выпряг оленей. Люк открылся, из него стремительно выпрыгнула молодая женщина в лётной форме.
- Наташка! Наташка! – завопил человек, бывший недавно в очках. – Это же моя Наташка!
- А, Вася! И ты здесь? Вот юла! Везде поспеваешь, – обнимая его, смеялась лётчица. Смеялась, а в уголках молодых глаз и подле рта вздрагивали мелкие, еле приметные морщинки.
- Такая у меня профессия.
Потом на реке раздалась песня. К берегу причалило судно. «Алёна» – было выведено на его бортах.
Отдать концы! – скомандовал смуглый кудрявый человек, стоявший в рубке.
- Есть отдать концы! – отозвались ему две чумазые девчушки.
- Тима! Тима! – выскочив на крыльцо, закричал Димка. Он только что читал художнику газетный очерк. Этот очерк написал молодой человек в очках, Вася Кузьмин. Очерк назывался «След Менурея».
Есть такая речка – Аган. Голубая, спокойная речка. Иных рек российских штук пять уместится в её приветливых берегах. Берега приветливы, а вон там грозное пламя. Там – гриб дымный: горит вырвавшийся на волю газ. И оттуда прилетел вертолёт. Там же Тэмня, муж Тидне, смуглолицей женщины на нарте. Жили до этого в тундре. Там хорошо, спокойно было. Зачем он уехал из тундры? Зачем устроился на буровую?..
Речка течёт как раз с Севера, собирая по пути в единое материнское русло младших сестёр и братьев. Ручьями, шумливыми потоками вырываются они из таёжных топей, тая в себе угрозу и бунт. Они ещё пахнут ржавой болотиной, чахлой дальней таёжкой, озёрами, через которые протекли, остудив жирующих карасей и наполнившись. Они то и дело пересекают оленьи тропы, начинающиеся на далёком Ямале, где когда-то жили счастливые Тэмня и Тидне. Потом сорвались и уехали в эти лесные края.
Тэмня в Варь-Ёгане. Там пожар. Тидне у деда жила, у Якова. У него и разыскал её Вася Кузьмин, прилетевший дня четыре назад, чтоб написать о старике очерк.
Поджидая Якова Ивановича, он дул вёдрами чай, слонялся по лесу или приставал с расспросами к женщине: расскажи про то, расскажи про это. Выпустив повизгивавших в неволе собак, Тидне убегала от него в тайгу. Тэмня, провожая её к деду Якову, велел побольше гулять, чтобы сын родился крепким. Она гуляла, а Вася маялся в одиночестве, сочиняя для газеты очередную свою поделку. Про Тэмню и Тидне он уж давно написал, хоть они об этом пока не знали. Именно этот очерк и читал Димка старому художнику. Там было много... если не вранья, то излишних красивостей. Но что написано, то написано...
«Тидне рвала голубику и пела, – читал Димка, развлекая художника. – О чём? Наверно, о том, что на белом свете тепло и ясно, что пахнет багульник и зеленеют травы. Что голубеют озёра, похожие на глаза русского охотника, и тихо-тихо звенят серебряные ключи. Так названивают в месяц большого мороза дальние звёзды. Что кроткое море, наползая на берег, бугрится, как сало под шкурой тюленя.
Вверху небо. И – вокруг небо. А под ним – земля, пёстрая, как бабушкина ягушка. Это вот – белый ягель, там – курень пахучей княженики. Около него кружит тропы беззаботный лепетун-ручей. За ними зыбун зелёный, а дальше коричневая проплешина вывернутой земли.
Здесь бушевал чёрный ветер, не зная, куда девать свою сердитую силу.
Чёрные, с раскосиной глаза Тидне хотят охватить мир до самого океана, до синих снежных гор, до обиталища белого медведя – где там! Велика тундра, а мир
