"Николаю I - граф Чернышев:
Сосланный по приговору Верховного уголовного суда в упраздненный город Туруханск государственный преступник Бобрищев-Пушкин по изъявленному им желанию поступить в монастырь с высочайшего разрешения помещен был в Троицкий монастырь, но так как он, Бобрищев-Пушкин, по временам подвержен бывает сумасшествию, то по неимению в означенном Троицком монастыре удобного для него помещения по высочайшему повелению переведен был в Енисейский Спасский монастырь. Когда же в феврале сего года он впал снова в сумасшествие, то и помещен до выздоровления в тамошнюю городскую больницу.
Ныне получено от Енисейского гражданского губернатора донесение от 27 марта, что находящийся в Енисейской городской больнице преступник Бобрищев-Пушкин по наблюдению лекаря оказался в полном рассудке и возвращен в монастырь, причем Бобрищев-Пушкин объявил, что он давно уже желает проситься из монастыря, ибо дознал опытом, что соблюсти все правила монастырской жизни есть выше душевных его сил.
Всеподданнейше донося о сем вашему императорскому величеству, осмеливаюсь испрашивать высочайшего разрешения, не благоугодно ли будет повелеть означенного преступника Бобрищева-Пушкина, освободя из монастыря, оставить на поселение близ Енисейска, дабы он в случае оказавшихся в нем вновь припадков сумасшествия мог быть тотчас отправлен по-прежнему в Енисейскую городовую больницу.
Генерал-адъютант граф Чернышев.
11 мая 1829-го".
Сверху запись:
"Собственною Его величества рукою написано карандашом:
"Оставить в монастыре".
Варшава, 13 июля 1829 г.
Генерал-адъютант Адлерберг".
Менее года спустя Синод получает такой "Михаила - архиепископа Иркутского репорт":
"Сего мая 18 дня Енисейского Спасского монастыря настоятель архимандрит Ксенофонт репортом донес мне, что находящийся в оном монастыре государственный преступник Бобрищев-Пушкин живет, как и прежде жил, честно и тихомирно, только ревность его к хождению в церковь совершенно почти в нем погасла, так что и во всю неделю Св. Пасхи приходил в оную не более четырех раз, а ныне и совсем не ходит, а занимается днем и ночью единственно писанием чего-то, как сам говорит, самонужнейшего к государю императору.
Между тем просит убедительно уволить его из монастыря, говоря, что просился он в монастырь на временное только богомолье, по причине тогдашнего расстройства его в душевных и телесных своих способностях, а чтобы быть в монастыре навсегда, того он никогда и в мысли не имел, и что тогда, когда выходит за монастырь, он чувствует в душе своей большее утешение, нежели пребывая внутри оного.
29 мая 1829 года, Иркутск".
Последующие рапорты - по установленной государем цепочке и им же внимательно читаемые, когда они на последнем своем этапе оказываются в III отделении Собственной Его Величества канцелярии, - мало отличаются от этого "репорта".
Так проходит весь 1829-й, 1830-й, пять месяцев 1831 года. И снова из ряда тоскливой и безнадежной повседневности выводящий поступок больного Николая Сергеевича. Снова приводится в ускоренное движение чиновничья машина, снова снуют в присутствиях разного ранга бумаги с грифом "секретно" и многажды повторяемым именем "Государственный преступник Николай Бобрищев-Пушкин".
Енисейский гражданский губернатор - графу Бенкендорфу
"Находящийся в Енисейском Спасском монастыре государственный преступник Бобрищев-Пушкин с самого поступления его в Енисейскую губернию подвергался по временам сумасшествию и наконец совершенно потерял рассудок.
В последнее время он явился в дом Енисейского окружного начальника с требованием подорожны на проезд в Россию и, не получив, как следует, на просьбу свою удовлетворения, с бешенством нанес ему кулаком неожиданный удар. Обстоятельство сие вынудило меня предписать окружному начальнику впредь до разрешения Вашего высокопревосходительства приставить к монастырской келье Бобрищева-Пушкина надежный караул из тамошних городовых казаков и ни под каким видом не выпускать его из оной, дабы в сумасшествии не мог сделать какого вреда себе и другим.
Донеся о сем Вашему высокопревосходительству, осмеливаюсь представить о необходимости перевесть Бобрищева-Пушкина для лучшего надзора за ним из Енисейского Спасского монастыря в дом умалишенных, построенный для сей цели со всей удобностию в городе Красноярске...
Енисейский губернатор Степанов.
21 мая 1831 г."
Бенкендорф - исполняющему должность
Енисейского гражданского губернатора
"Бывший Енисейский губернатор г. Степанов... просил моего разрешения на заключение Бобрищева-Пушкина в находящийся в г. Красноярске дом умалишенных. Вследствие сего представил я всеподданнейше государю императору докладную записку, на которой Его величество собственноручно отметить изволил следующее: "Если по свидетельству лекаря окажется умалишенным". Долгом считаю объявить Вам, милостивый государь, сию высочайшую волю, для надлежащего исполнения.
Генерал-адъютант А. Бенкендорф
8 июля 1831".
Два следующих донесения почти дублируют друг друга, но для нас ценны оба, т. к. за жесткой проформой каждого обозначаются подробности страдальческого пути Николая Сергеевича - от печальной монастырской обители к ещё более печальному дому скорби в Красноярске.
Енисейский гражданский губернатор - графу Бенкендорфу
"Во исполнение Его императорского величества воли, объявленной мне предписанием Вашего высочества от 6 минувшего июля... я предписывал Енисейскому городничему немедленно сделать законное распоряжение об освидетельствовании государственного преступника Бобрищева-Пушкина 1-го чрез медицинского чиновника, действительно ли находится он умалишенным.
По свидетельству лекаря оказалось, что Бобрищев-Пушкин действительно лишился здравого рассудка и одержим беспрерывным сумасшествием, доходящим иногда до бешенства. Вследствие чего Бобрищев-Пушкин 28-го сего сентября доставлен в г. Красноярск и помещен в дом умалишенных...
29 сентября 1831 г.
Енисейский губернатор".
"В Святейший правительствующий Синод
Мелетия, архиепископ Иркутского,
ПОКОРНЕЙШИЙ РЕПОРТ
Настоятель енисейского третьеклассного Спасского монастыря архимандрит Ксенофонт от 25 сентября минувшего 1831 года № 13 репортом Иркутской консистории донес, что находящийся в оном монастыре государственный преступник Николай Бобрищев-Пушкин, тамошнею общею городовою управою, во исполнение высочайшего его императорского величества воли, изъясненной в отношении иной управы от 23 сентября, со всем общим при нем имуществом того же сентября 24 числа взят и отправлен в Красноярск, для помещения в дом умалишенных...
9 генваря 1832 г., Иркутск".
И только одно-единственное свидетельство о Н.С. Бобрищеве-Пушкине, не из канцелярских недр извлеченное, а живое, говорящее о сострадающем и скорбящем сердце, оставило нам время - рассказ декабриста А.Е. Розена (он навестил Николая Сергеевича в доме скорби в Красноярске в 1833 году по дороге из Иркутска к месту ссылки - в г. Курган):
"Мы были соседями по казематам Кронверкской куртины Петропавловской крепости, но в Красноярске увиделись в первый раз; я передал ему вести о родном брате его Павле Сергеевиче, с которым я особенно сдружился в Чите и душевно уважал и полюбил его. Он слушал с видимым наслаждением и восторгом, только изредка прерывал мою речь, замечая: "За что же моего младшего и лучшего брата наказали строже меня?" До слез он был растроган, когда передал ему в подробности жизнь деятельную и духовную этого любимого брата, но вдруг ни к селу ни к городу стал он убеждать меня в необходимости завоевания Турции и рассказывал, как всего легче взять Константинополь...
Бедный расстроенный человек понес такую чепуху, заговорил стихами"1.
Глава 3
"Изгнанные за правду"
Каземат соединил
"Вам, конечно, кажется странным: для чего лицам, осужденным по законам в каторжную работу, следовательно, долженствующим быть разосланным по заводам, - этим лицам строят казематы, назначают коменданта, его огромный штат канцелярии и проч. и проч. Да, это странным покажется всякому, не посвященному в таинства нашей администрации. Ларчик открывался просто: боялись общего бунта всей Восточной Сибири.
Когда генерал-губернатор Лавинский был в Петербурге, - а это было как раз по окончании нашего дела, - то государь спросил его: ручается ли он за безопасность края, когда нас разместят по заводам.
- Я не могу ручаться, ваше величество, - отвечал Лавинский, - когда каждый завод разъединен от других и каждый имеет отдельное управление.
- Так как же ты полагаешь?
- Я полагаю, ваше величество, лучше их всех соединить вместе, тогда над ними можно иметь лучше надзор.
Эта-то конференция и была зародышем той мысли, которая выразилась казематом, комендантом и проч. и проч. Но тут невидимо был перст Божий, внушивший Лавинскому подобный ответ"1.
