Так писал о физическом спасении декабристов в 1826 году М.А. Бестужев, отвечая на вопросы историка М.И. Семеновского уже в 60-х годах. М.А. Бестужев составил список осужденных декабристов и подсчитал: в Читинском остроге обитало "82 живых существа" (среди них было 9 "недекабристов" - 2 поляка и 7 русских офицеров).
"Если бы мы были разосланы по заводам, - писал он далее, - как гласил закон и как уже было поступлено с семью из наших товарищей1, то не прошло и десяти лет, как мы бы все наверное погибли, или пали бы морально под гнетом нужд и лишений, погибли бы под гнетом мук, или, наконец, сошли с ума от скуки и мучений"2. Ему вторит Н.В. Басаргин: рассредоточь их правительство по заводам, "могло бы случиться, что большая часть из нас, будучи нравственно убиты своим положением, без всяких материальных средств, не имея сношения с родными и находясь ещё в таких летах, когда не совсем образовался характер, когда нравственное основание не так прочно, а ум легко подчиняется страстям и прелести воображения, легко могло бы случиться, говорю я, что многие потеряли бы сознание своего достоинства, не устояли бы в своих правилах и погибли бы безвозвратно, влача самую жалкую, недостойную жизнь"3. Правоту Н.А. и М.А. Бестужевых и Н.В. Басаргина подтверждает трагическая арифметика. С 1828-го по 1848 год из 27 здоровых, полных сил и энергии молодых людей, осужденных с 8-го по 11-й разряд - то есть разбросанных поодиночке, в лучшем случае по двое, по просторам Сибири, ушли из жизни: Б.А. Бодиско, А.И. Шахирев - 1828 год, Ф.П. Шаховской - 1829 год, П.П. Коновницын - 1830 год, А.Н. Андреев - 1831 год, В.И. Враницкий 1832 год, Н.Ф. Заикин - 1833 год, А.Ф. Фурман - 1835 год, Н.П. Кожевников 1837 год, С.Г. Краснокутский, П.А. Бестужев - 1840 год, М.Д. Лаппа - 1841 год, И.Ф. Фохт - 1842 год, Н.О. Мозгалевский - 1844 год, А.В. Веденяпин 1847 год, Н.А. Чижов - 1848 год - т. е. 16 человек.
В каземате же за весь срок каторги - с 1826-го по 1839 год - умер только А.С. Пестов от заражения крови в 1833 году.
Однако соединение декабристов под одной крышей спасло их не только от физической смерти. М.А. Бестужев предельно точно обозначил это спасением духовным, интеллектуальным, нравственным, политическим: "Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни. Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти..."1
Итак, когда П.С. Пушкин вместе с Н.И. Лорером, П.В. Аврамовым и И.Ф. Шимковым 17 марта 1827 года прибыл в Читинский острог, большая часть "населения" его уже обживала казематы.
Чита тех лет была маленькой деревней, очень живописной. На горе располагалась деревянная церковь с колокольней и десятка два домов, а внизу, под горой, и далее в пределах видимости змеилась речка Чита, которая и деревне дала свое имя, стремясь в двух верстах от села влиться в полноводную Ингоду. В конце деревни стоял старый острог с тремя постройками казарменного типа, обнесенный высоким частоколом. Особенностью этого уголка Сибири был благодатный климат, прекрасная природа, цветущая растительность.
"Все, что произрастало там, достигало изумительных размеров", - писал Н.В. Басаргин.
В течение 1827 года всё прибывали "четверки" - это были осужденные с 1-го по 7-й разряд. Сроки их каторги - от одного до 20 лет с последующим поселением в Сибири. Поселенский же срок не указывался - для монарха разумелось: навечно.
Читинский острог, хотя декабристы прожили здесь почти четыре года, был временным и совсем не готов к такому многолюдью: к апрелю 1827 года здесь было около 70, а к зиме - 82 человека. И всем им пришлось поначалу разместиться в двух домах. Один - "большой каземат" - был разделен на три комнаты: в первой - "аршин восемь на пять", как описывал Н.В. Басаргин, жило 16 человек, столько же - во второй, чуть меньшей комнате, в совсем маленькой, третьей комнате - 4 человека. Второй, меньший домик поместил остальных, и там было ещё теснее. Трудно сказать, когда теснота эта была ощутимее. Ночью на нарах каждому доставалось пространство для сна в 3/4 аршина1, и невозможно было, переворачиваясь на другой бок, не толкнуть соседа, а так как ножные цепи и на ночь не снимались2, то всякое движение, особенно неосторожное, причиняло боль себе или соседу и производило шум. Днем для прогулок пространства не было, поэтому и сходить с нар некуда. Разре-шалось только в определенное время днем выйти из каземата во двор. Впрочем, вскоре последовало разре-шение выходить в этот небольшой, обнесенный высоким частоколом двор во всякое время дня до пробития зари, т. е. - до девяти часов вечера.
Пища, видимо, в течение всего первого года в Чите3 готовилась в доме горного начальника Читы Смолянинова или "где и как ни попало", так как не было посуды и удобного помещения, и была "прескверной" (М.А. Бестужев). В каземат её приносили в ушатах. Так как столовая отсутствовала, то ели в той же комнате, где спали. В комнате устанавливались козлы, на которые клались доски, их покрывали скатертями или салфетками, кушанье клали и разливали по тарелкам. Обед был общим и состоял, как правило, из супа или щей и из каши с маслом. На ужин давался кусок мяса с хлебом. Ели, как вспоминают декабристы, кто где мог: сидя на нарах, у "стола" или стоя - за столом места не хватало. Безусловно, тех нескольких копеек1 и двух пудов муки (на месяц), что правительство отпускало ссыльным, даже на пищу, не говоря о содержании, не хватало. Деньги, привезенные некоторыми декабристами (они хранились у коменданта), делились на всех - так было положено начало артельным средствам. Они расходились на общие нужды (прежде всего на табак, чай, сахар). На ночь узников запирали - в 9 часов вечера. Свечи иметь не позволялось. Но и ложиться спать так рано было непривычно. Как вспоминал А.Е. Розен, они беседовали в потемках или слушали рассказы Кюхельбекера2 о кругосветных его путешествиях, или Корниловича - о событиях из отечественной истории, которой он прилежно занимался, так как был издателем журнала "Русская старина", или ещё кого-либо из занимательных рассказчиков.
Все мемуаристы единодушно утверждают: в каземате все постоянно были заняты чем-нибудь - чтением, ручным трудом, нередко беседы и споры заменяли множество книг. О Павле Сергеевиче Пушкине сообщается, что он всегда старался быть полезен как в самом остроге, так и вне его.
Очень скоро узники составили хор из отличных певцов. Особенно любили пение С.И. Кривцова. Воспитанник университетского пансиона (до 1816 года), он продолжал учебу в Швейцарии в Земледельческом институте Фелленберга близ Берна, был питомцем знаменитого швейцарского педагога И.Г. Песталоцци (1746-1827). В Россию вернулся в 1821 году и поступил на военную службу юнкером. Был членом Южного общества...
- Сергей Иванович, публика в нетерпении. Извольте что-нибудь из русского репертуара, - чуть дурачась, просит Лорер.
Никому не удавалось петь с таким проникновением и задушевностью, как Кривцову.
- Слушаюсь, - в тон ему отвечает Сергей Иванович.
Он шаркает ногой в огромном сапоге, вызывая улыбки, присаживается на край нижней нары и запевает: "Я вкруг бочки хожу" или "Матушка, сударыня-матушка", или "Степь" - песен он знал множество. И исчезал каземат, и уносились все в дали неведомые - только русская душа умеет так растворяться в народной своей песне. И может, чтобы не расплакаться принародно, начинали шутить.
- Как, откуда он только знает все эти песни? - подивится кто-нибудь.
- Помилуйте, у него 300 душ. Если с каждой по песне... - с улыбкой констатирует другой.
- Ну кто поверит, что он в кандалах и в остроге? - восхищается А.В. Ентальцев.
- Не скажите, Андрей Васильевич, его сам Песталоцци выучил русским песням, - объясняет под общий хохот Михаил Кюхельбекер...
Реже всего удавалось музицировать. И хотя в каземате царил дух самого уважительного отношения к занятиям и увлечениям друг друга, добавить к царившему в Читинском остроге шуму ещё и звуки музыки считалось невозможным. А.Е. Розен вспоминал: "Некоторые желали играть на скрипке, на флейте, но совестно было терзать слух товарищей: по этой причине я избрал для себя самый скромный, тихий, но и самый неблагодарный инструмент чекан; с помощью печатного самоучителя разобрал я ноты и каждый вечер употреблял на то условные полчаса. На этом инструменте учился со мной Фаленберг"1.
Систематические музыкальные занятия начались с постройкой в 1828 году во дворе острога двух домиков, один из которых (во втором установили станки для ремесел) отвели для музицирования: сюда поставили рояль и фортепьяно. Часы занятий музыкой строго распределили между музыкантами, а их было немало. Ф.Ф. Вадковский превосходно играл на скрипке, П.Н. Свистунов - на виолончели, А.П. Юшневский был пианистом-виртуозом. Играли также на флейте и гитаре.
