Но в жизни в «апартаментах Бельвью» было большое преимущество: входя туда, я больше не видел здание снаружи. Чего не скажешь о жителях вилл, которым, хотя у них и был свой причал для лодок, приходилось мириться с видом на нашу гигантскую бородавку и бесконечно проклинать того, кто подписывал разрешение на строительство.
Я избавился от старой одежды. Избавился от мебели и других вещей, их выбросили мои товарищи из Рода Соседей. Избавился от старых кассет, которые вечно зажевывал плеер (мне надоело бесконечно вкручивать метры ленты обратно пальцем и склеивать обрывы, будто я тренирую мелкую моторику, собираясь стать нейрохирургом). Избавился от длинных волос. Чтобы отличаться от белых воротничков, сделал правильную, не совсем классическую стрижку. Для укладки достаточно было раз в день наносить гель. Как-то, проходя мимо витрины магазина, я украдкой взглянул на себя и понял, что торчу от нового образа. Только я не должен больше говорить «торчу», а то на мне навсегда останется клеймо «из семидесятых».
Третьего марта 1982 года, если верить моему рабочему блокноту, я получил «первую настоящую работу в качестве режиссера», сняв телевизионную рекламу стирального порошка. В ней домохозяйки не сокрушались из-за пятна от шоколада, которое никак не хотело отстирываться, и не восхищались потом: «О боже! Смотрите! Все белоснежное, и пятно исчезло, будто его и не было. Шок». Нет, эта реклама была другой – откровенной романтизацией еженедельной работы. Цветочные простыни развеваются на ветру, когда молодая женщина снимает их с бельевой веревки, а милая пятилетняя девочка протягивает матери букетик ирисов, которые только что сорвала. (В агентстве попросили: «Вспомните ирисы Ван Гога».) Признаюсь, я думал, не попросить ли Эмбер сыграть роль матери, но потом отказался от этой идеи: я хотел таким образом наладить отношения, но слишком хорошо понимал, что Эмбер сразу меня раскусит.
16 февраля 1983 года
За последний год я несколько раз ходил на свидания с девушками, но отношения не складывались по разным причинам (прежний парень Скарлет вернулся, Майя уехала за границу, Эбби хотела слишком многого и слишком быстро). Последние недели я был предоставлен сам себе, не спал ночами и писал сценарий для документального фильма о дикой природе Южного острова. Этот сценарий я собирался показать нужным людям в ближайшую пятницу. В одиннадцать утра я был все еще небрит и сидел в старых трениках и вытянутой майке, когда в дверь постучали. Я думал, это водопроводчик, которого наконец-то прислало агентство недвижимости, поэтому оказался совершенно не готов увидеть Эмбер. Ничего себе. Она тоже изменилась. Длинные волосы, практически ее визитная карточка, были обрезаны до плеч, и, хотя их и теперь не назовешь короткими, они выглядели короткими. Эмбер казалась более крепкой, чем раньше. На ней была юбка и жакет без рукавов.
– Привет, – нервно улыбнулась она.
– Привет.
Эмбер обеспокоенно посмотрела поверх моего плеча, как бы проверяя, нет ли здесь кого-нибудь еще, а затем спросила:
– Можем поговорить?
– Конечно. – Мне удавалось говорить непринужденно, хотя сердце колотилось, когда я посторонился, чтобы она зашла.
Эмбер с любопытством огляделась, похвалила мою квартиру: не слишком много беспорядка для одинокого мужчины, классная ретромебель, где купил?
– Подержанная «От папы» – не моего папы, это магазин на Квин-стрит.
– Ааа. – Она засмеялась. – А я позвонила по старому номеру, хотела узнать, как ты.
Она осторожно обошла листы с раскадровкой, которые я расстелил на полу.
– Мне ответил какой-то парень, дал твой новый адрес.
– Это, наверное, был Бен. Или Каху.
– Он просил передать, что ты все еще должен ему сто баксов.
– Каху. Чувствуй себя как дома.
Я жестом указал на диванчик. Она села посередине, не оставив мне места ни с одной стороны, сняла лодочки, замшевые, цвета загара, но не такого сильного, как на ее ногах. Я увидел, что она порезалась во время бритья (тогда была в ходу однолезвийная бритва), а на мизинце приклеен пластырь.
– Ходишь в спортзал?
– Нет… а что?
– Выглядишь крепче. Чем раньше, я имею в виду. Не сильной, не мужиком или бодибилдершей, просто сильнее. – Я брякнул что-то не то.
– Это оттого, что я везде вожу Стюарта, поднимаю, спускаю, затаскиваю его кресло в машину и вытаскиваю из нее, – это как мини-тренировка.
Я притащил кухонный стул и сел не слишком далеко, но и не слишком близко от нее.
– Как ты?
– Честно? Хуже некуда. – Эмбер горько рассмеялась, пожевывая волосы. – Дочь Стюарта относится ко мне как к нерадивой сиделке. Почему бы ей тогда не поучаствовать? Он и ее отец тоже!
– И ее отец тоже? – Я состроил гримасу.
– Я имею в виду, он ведь не только мой муж, – уточнила Эмбер немного смущенно. – Она ведет себя со мной как последняя тварь, а у него не осталось сил, чтобы защищать меня. Он не хочет портить отношения в те редкие моменты, когда видит ее. Я понимаю, но все же.
Некоторое время она смотрела в пол, одна нога подрагивала от волнения.
– Скучаю по брату. Скучаю по веселым временам, когда мы с тобой были вместе. Раньше.
Я молчал, ожидая продолжения и не понимая, к чему все идет.
– Помнишь день, когда мы встретились? Я была в грязной одежде для верховой езды. – Она скрестила руки на груди, откинулась назад и закусила губу. – Я никогда не говорила тебе. О том, что произошло на самом деле. Когда Попкорн сломала ногу, я все видела. Дэнни пытался всего лишь удлинить ее шаг, и Попкорн споткнулась. Это могло случиться с кем угодно, – сглотнула она. – Папа прибежал с винтовкой и заорал как бешеный: «Ты, черт возьми, никчемушный! Я говорил тебе, лошадь не создана так гарцевать! Ты проклятый урод, долбаный педик!» А Дэнни взорвался: «Ты можешь бить лошадь, чтобы заставить ее делать по-твоему, но не меня! Давай, убей меня – но я не дам тебе убить того, кто я есть!» Я закричала, чтобы они оба остановились, но папа бросил винтовку и сказал: «Если ты можешь научить семисоткилограммовую лошадь вести себя неестественно, ты можешь и сам научиться вести себя так, как, черт возьми, задумала природа! Если ты этого не сделаешь, это сделаю я!» Это было невыносимо, лошадь кричала, и этот звук ударов, папа был готов убить Дэнни. Поэтому я выстрелила в бедную лошадь. Один выстрел, и все замерли. Папа замер с занесенным кулаком, Дэнни – с лицом в крови и широко раскрытыми глазами. Все было как в замедленной съемке, когда я направила оружие на папу. Он пристально посмотрел мне в глаза. Я… не собиралась промахиваться. Я хотела выстрелить. В собственного отца.
Она замолчала на мгновение и вытерла нос.
– Это был единственный раз, когда я видела, как он плачет. Потом он пошел в сарай. Не было у нас никакой Колыбельки – помнишь, я рассказывала тебе о ней. Никакой строптивой лошади не было. Помнишь синяк, с которым я появилась в Альбертоне? Его не могли скрыть никакие тени для век. Папа оставил вмятину в стене… моей головой. Мама попыталась остановить его, тогда он ударил ее о другую стену. Но то, что он сделал с мамой и со мной, не сравнится с тем, что он сделал с Дэнни, а Дэнни даже не сопротивлялся.
Моя челюсть, должно быть, отвисла, настолько шокировали меня ее слова.
– Стюарт знает?
Вот что я спросил. Мне было важно это знать.
– Смягченную версию. Только Дэнни знает. И мама. О таком не треплются. Когда об этом не говоришь, будто ничего и нет. Если я себе не напоминаю, то оно перестает существовать. Большую часть времени.
– Поэтому ты… вышла замуж за Стюарта? Чтобы сбежать? – мягко спросил я.
– Я чувствую себя грязной рядом с теми, у кого нормальные семьи. Стюарта пытали, он потерял жену, он знает, что такое боль. Наверное, мне нужна была отцовская фигура… Я знаю, это трудно понять.
Она нахмурила брови.
– У тебя нет причин чувствовать себя грязной. Боже мой, Эмбер, ты не сделала ничего плохого.
– Я знаю, но знать и чувствовать – разные вещи. – Она отвела взгляд. – Видеть, как Стюарт страдает,
