печать вечно печальной луны, неслышной скорби, и отметина эта порабощала его. Он мог бы существовать в своем изгнании и без меня, своего верного спутника, но меня неотвратимо утягивало вслед. Я не осмеливалась проявляться в его жизни по-настоящему, всегда лишь частью обнажая себя, понемногу знакомя с собой: я повесила свою фотографию в его комнате и смотрела, как она белеет в желтизне стен. Зажигала свечи и замечала, что они только сгорают быстрее, когда на них никто не смотрит.
Я боялась осознать себя временным утешением. Заплатой, что только прикроет рану, но не исцелит ее до конца. Я трудилась над тем, чтобы эта мысль никогда не родилась в его сознании, молилась, чтобы никогда он не взглянул на меня мимолетным взглядом, не решил сравнить. Я не была уверена, что смогу победить в этой схватке. Страх потерять его перевешивал страх исчезнуть. Неважной стала я, мои желания. Был только Дилан, только темный мир его скорби, его потеря. Словно углекислая отрава, она делала воздух непригодным для дыхания: напитав когда-то чужие сердца, он попал ко мне уже отработанным.
Но что, если он найдет ту, кто справится, кто затмит ушедший образ? Что, если однажды кто-то взглянет на него через плечо, роняя легкую улыбку, что, если Дилан, приглядевшись, узнает утраченный блик далеких глаз, забытое золото волос? Что, если случайным вечером он вдруг обретет веселость, что, если румянец заиграет на его щеках? Что, если все позабытое вдруг вернется, расцветет в новом облике… Что станет тогда со мной?
Я не решалась рассказать Фрейе о своих опасениях. Я боялась их обозначать. Считала, что они сами себя не знают и что крепнут в тот самый момент, когда из недр души рождаются на свет слова. Но я рассказала ей об аварии и оборвавшейся вмиг юной жизни. О том, как счастье, едва родившись, погасло без предупреждения и осталась тишина полей, зеленый мраморный отлив и тяжесть хмурого неба. О том, что его мир перевернулся, отсчитав до десяти, и умерло обозримое, мнимо вечное.
«У меня есть любовь», – повторяла я, как будто утверждалась в том, что у меня есть рот, чтобы не умереть от жажды, и ноздри, чтобы впускать кислород. У меня все равно всего вдвое больше, чем у него. Он не умер тогда, не умрет и теперь. Он остался жив на предательской дороге, на изломе памяти, исковеркавшей две судьбы. Он сам позабыл себя, и мне потребуется множество зеркал, чтобы напомнить ему все, что он утратил на пути ко мне.
Я благодарила Фрейю за то, что она верила мне, каждому слову, что срывалось с дрожащих губ, каждому порыву, которому я торопилась следовать, она признавала право на его существование. Глубоко внутри она, как и я, знала, что любовь принимает разные формы и тот, кто не сумеет распознать ее, будет жестоко наказан. Открывая ей свой мир, я извлекала все застоявшееся, огрубевшее, и чувства становились тоньше, прозрачнее. Они становились легче. Слушая, Фрейя освобождала меня.
В отношениях с Диланом я хотела видеть себя со стороны. Я нуждалась в человеке, который своим присутствием доказывал бы, что я существую, что существует наша любовь, что я не выдумала своего возлюбленного, что он на самом деле принадлежит мне. Мне нужен был человек, глазам которого я могла доверять как своим. Некто, способный заметить больше, чем простой наблюдатель, придать увиденному – ценность. Запечатлеть.
Иногда мне кажется, что если бы Фрейя не стала частью нашей с Диланом пары, не явилась бы смущенным свидетелем наших поцелуев, объятий, если бы не обрамляла тихим смехом наши встречи, не наполняла словами мгновения тишины, то они и не воплотились бы до конца, не обрели бы ту ценность, что была им свойственна. Как будто была и заслуга Фрейи в том, что память сохранила эти трепетные фрагменты нашего союза, уберегла их от забвения. Спустя годы я все еще вижу нас с Диланом как будто со стороны, как если бы точка обзора была где-то сбоку, и эта картинка всегда чуть смазана, словно ее наблюдают украдкой, иногда она чем-то сокрыта, ветвью ли дерева, спинкой кресла… И мне радостно, что я вижу нас такими. Тогда и теперь все это кажется мне настоящим.
К тому времени моя сила иссякла, любовь истощила меня. Я мечтала испытать освобождение, так часто виделась мне во снах свобода – а наяву лишь вина была моим спутником. Вина за то, что не любила музыку так же сильно, как любил ее он. Мое израненное сердце кричало, что музыка – это вечный язык любви, следовало использовать его, мы бы наверняка сказали друг другу больше, и наши узы никогда не разорвались бы. Но моя немота вытолкнула меня из его мира.
Комната темнеет.
Три свечи догорают на столе.
Дилан берет в руки гитару, Фрейя подбирает юбку и поджимает под себя ноги, словно под диваном разливается море. Лицо ее трогает закатный луч, она щурится, вся в неге, не замечая, как перед ней гаснет купленная мною свеча.
Я хочу остаться, услышать, как рождаются аккорды, трепещет упругий гриф, как Дилан комкает воздух, хочу, чтобы его голос раздался у самого уха, чтобы мой образ навеял ему нежную балладу. Я хотела бы дрожать на струнах, звенеть в тишине, и тогда бы Фрейя на следующий день сказала, что правда видела это и что я – само вдохновение. Но мне пора домой, и болезненный рефлекс тянет к выходу, мое время истекло. Я беспокоюсь – вот-вот случится превращение. Я трушу. Однажды я видела, как рождается его музыка. Увидеть это вновь – страшно.
Фрейя может не бояться, только в правде рождается осторожность, она пока может позволить себе беспечность.
Она пока не знает, что под его плечом, чернилами вышитый на коже, спрятан медальон предшественницы без имени. Не знает, откуда берет начало скорбь, она никогда взаправду не знакомилась с ней. В этом отношении она невинна, как дитя, смотрит на Дилана и воображает, что понимает. Его боль для нее не имеет формы.
Фрейя не представляет, каково это – считать себя убийцей. Ей неведома мука чужой вины. Она еще не научилась предавать.
Поэтому она не хочет уходить, ей тепло, ее никто не гонит прочь. Фрейе повезло, она умеет говорить на языке музыки, это ее входной билет, ее контрамарка.
По-своему, она даже безвольна.
Меня же тащит прочь моя воля, и я шагаю задом наперед, успевая выкрасть на слух несколько нот, всего четыре или пять аккордов. Я знаю, что ночью они приснятся мне в кошмарах.
Я ухожу, а она остается. Взмах руки служит извинением, словно у нее больше времени, чем у меня. Быть может, так оно и есть.
Я выхватываю из пространства фрагмент комнаты, которая когда-то впустила меня и теперь так легко отпускает. Я хочу крикнуть ей, что люблю горький запах ее углов, скос потолка, излом простыней. Люблю за то, что ночь наступает в ней раньше, чем в остальном мире, за то, что по вторникам приходит почтальон и я об этом знаю, а новый гость этой комнаты – нет. Та девушка – она лишь наблюдатель, видит музыканта и мечтает узнать его,
