слышит голос и думает, что это язык, который она понимает. Она объята пламенем волос, и поэтому ей не холодно, тогда как меня бьет озноб.
Я покидаю комнату, словно она создана только для свободных людей. Я несвободна. Любовь опутала мои члены, я путаюсь в нитях, что мешают мне думать. Во рту горько, в глазах сухо: все видится слишком ярким, хотя вот она, ночь, снова пришла раньше, чем обычно.
Безучастность комнаты упрочнилась и подталкивает меня к выходу. Мне кажется, я до смерти надоела ей. Мой плен лишил меня смелости.
Но комната уже перерисовала себя, обозначив другое присутствие. В ней пахнет розовой пудрой и слышатся искристые колокольчики. В ней только предстоит родиться тем иллюзиям, с которыми я уже примирилась.
Я не знала, что убежище не различает тех, кто прячется под его крышей. Я правда не знала, что волосы – это тоже оружие.
Его темные глаза заволокла тень, но теперь в них просвечивает что-то новое. Что-то, похожее на росток, пробивший камень.
Изнутри щелкает замок.
Этот звук кажется мне слишком громким.
Тающий остров
Лишь небо было свидетелем грохочущей и непрекращающейся битвы, когда ледоколом надвигался на Остров белый монстр и отъедал громадные куски суши, хрустя и выплевывая остатки, не способные его насытить. Как со злости он топил когда-то плодородные участки, наступал на их шаткие ступени, и они ломались, с грохочущим стоном срываясь в морскую бездну. И Остров кричал от боли, сокрушаясь о том, что было ему дорого, безмолвно созерцая осколки, из которых состояла народившаяся ледниковая пустошь, и простиралась она теперь повсюду, навек похоронив под собой. Начавший было просыпаться, Остров снова уснул на долгие тысячи лет.
Но время все же отмерялось невидимыми часами. Сменялись ночи и дни, небо полыхало пожарами заката и стыло в гальванической бледности. И хотя теперь это было белое пространство, холодное и неприветливое – ведь ледник простерся от края до края и сковал призрачной цепью, не давая возможности сделать один удар сердца, – все же Остров помнил тот краткий миг оживления, теплые побеги, землистый запах грибов под дождем и ласковую желтизну листопада.
Остров тихо спал, лелея надежду на пробуждение.
Год за годом лед окучивал неприветливые теперь берега и, захватив добычу, цепко связал их узами завоевателя. Единственная трещина, когда-то пробежавшая по озеру, несмелый предвестник тепла, отзвук которого царил в небосводе, давно сомкнулась над поверхностью, свет погас для всех обитателей озера, когда оно снова замерзло почти до самого дна.
Лишь в самом низу, в темноте, где ил не схватился льдом, через раздробленные камни потихоньку сочился теплый поток. Он пришел из глубины на помощь к погребенному во льдах Острову и работал тихо, не привлекая внимания уставшего после битвы ледника. И постепенно ледяная оторопь стала спадать, просвечивать, и, наконец, грохоча и сминая друг друга, на поверхности тронулись льды. Медленно, но верно Остров снова просыпался.
Ничего больше не оставалось мерзлоте, кроме как отступить. Леднику не суждено выиграть битву, время его побед прошло. Уже бились ростки под толстой ледяной кожей, уже перекатывались камни, смещенные подводными течениями, дрожала кора оттаивающей почвы. Уже менялся горизонт: от остроугольных заточенных ледяных пик, застилающих небо, – к сглаженному подтаявшему ландшафту. Оставляя позади себя друмлины вместо высоких гор, ущелья вместо острых гребней, ледник скалится улыбкой поверженного. И отступает.
Все это долгое и беспробудное время шерстистый мамонт лежал на темном заиленном дне озера, словно валун, упавший с утеса. Его причудливый путь, наполненный болью и страданиями, давно окончен. Его смерть не наблюдала ни одна пара глаз, ни одна пара ушей не слышала его предсмертный стон. И теперь он оказался в тайнике озера, где о его существовании не ведало ни одно живое существо. Он сохранил свой облик и словно спал, истерзанный, но все еще похожий на себя: мясо осталось на его костях, уши примерзли к голове, и даже его шерсть все еще была с ним.
Но когда озеро проснулось, проснулись и его обитатели, голодные и раздраженные долгой, изнуряющей спячкой, позабывшие вкус пищи и намеренные теперь досыта набить брюхо. Озеро задвигалось, под толстой коркой льда закишела жизнь, забурлило и запузырилось пространство, и начался великий пир. Прожорливые косяки рыб набросились на мясо, сбереженное для них холодом, и не остановились, пока не обглодали каждую кость, большую и малую, пока вместо тугой плоти не остался лишь тяжелый, напитанный старой и новой водой, промерзший насквозь, как огромная рыбная клеть, остов.
Наступив на остров, ледник утопил передний его край, и то, что уцелело и прежде было высокими горами, теперь стало холмами, отброшенными далеко вглубь острова. Лед растаял, и берега стали просторнее, сформировались свободные подступы к морю, и ветер мог теперь беспрепятственно гулять по вновь образованным далям.
Озеро наполнилось, расправилось, стало шире, теперь ему недоставало места, и вот однажды, наступив на один свой край, оно снова вырвалось на свободу и устремилось к морю, прорезая позеленевшие долины, прокладывая путь широким бурлящим потоком туда, где могло напиться досыта.
Вода, как и прежде, побежала по венам Острова, оживляя его и топя остатки льда, сверкая и бурля под набиравшим силу солнцем, безудержным потоком прорывая по пути глубокие впадины, изменяя ландшафт. И когда вода ушла, оставив после себя пустые илистые кратеры, когда озеро опустело, излив себя без остатка, донеся до моря все, что хранилось на его дне, стали видны они – разрозненные, застрявшие в прибрежной почве белые кости великана.
В глубине рощи, к юго-западу от Дугласа, перекинулся через речку «Мост фей». Изогнувшись над водой, подобно древней пекторали, сложенный из плоского, растрескавшегося камня и покрытый изумрудными подпалинами мха, смахивающими на бархатистую кожу, не знавшую солнца, он почти врос в землю. Вокруг раскинулись заросли, по большей части папоротниковые, из-за близости воды растения непривычно тяжелы, их налитые влагой ветви покорно, словно преданные слуги, стелются по камням. Река в этом месте не шире полутора метров и вовсе не глубока, ее легко перепрыгнуть, если не боишься поскользнуться на зализанных дождями камнях и расшибить голову в кровь. Прутья деревьев оплетают нависшую кромку моста, маскируя ее листьями и молодыми побегами, запутывая взгляд случайного свидетеля.
Не знаю, когда его возвели, наверняка не меньше пары сотен лет назад. Еще мой дедушка упоминал о мосте как о древней святыне, требующей почтительного обращения, не забывая напоследок приложить палец к губам. «Вздумаешь показать кому-нибудь туда дорогу, феи тебя накажут!» Он был уверен, что дети должны бояться в жизни как минимум трех (любых) вещей, но в моем представлении феи в этот список не включались. Я не находила ничего страшного в чудных созданиях с маленькими крылышками, которым только и нужно, что озорничать и брызгаться водой.
Но местные жутко суеверны в этом отношении: в конце двадцатого века они вздумали построить еще один мост взамен старому. Не потому, что планировали снести оригинал, а чтобы отвадить от него все нарастающий поток приезжих. Это помогло, и поток хлынул по новому адресу. Туристы без устали вкладывали в еще не забитые мхом щели моста все новые сентиментальные записки и фотографии с пожеланиями скорейшего чуда. И когда чудо
